Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

Южин улыбнулся и, обратившись к Ракитникову, добавил:

— Поддержат нас, конечно, и крестьяне. Он встал, прошелся по комнате.

— Что я могу еще к этому добавить? Вы, господа, сделаете самое лучшее, если не будете мешать этой неизбежной революции.

Алмазов молчал. Мясоедов, откашлявшись, спросил, обращаясь к Милютину и Мицкевичу:

— Вы такого же мнения? Милютин усмехнулся:

— А вы рассчитывали на иное?

Алмазов решительно встал. Он не говорил. Он кричал:

— Революция сейчас — это гибель! Разве можно начинать революцию во время войны? Нет, на революцию мы не пойдем.

— А мы в этом не сомневались, — спокойно заметил Южин.

— И будем единодушно бороться против нее, — добавил Алмазов.

— А вот в этом я сомневаюсь, — все так же спокойно сказал Васильев.

— То есть как? — воинственно спросил кадет.

— А вот так. Все будет зависеть от того, насколько вам это выгодно. Конечно, совершать революцию вы не будете. А вот захватить власть не откажетесь. Вспомните историю, господа.

Либералы наконец рассердились. Они начали поочередно выкрикивать оскорбления в адрес большевиков.

— Ну что ж, — не отказал себе в удовольствии поиздеваться над этими либералами Васильев, — нам пора уходить. Ведь революция может вспыхнуть каждую минуту.

Милютин добавил:

— И говорят — она начнется именно в Саратове.

Он сказал это настолько серьезно, что Алмазов почта поверил.

— Почему именно в Саратове?

— А где еще есть город добрых демократов? И потом, разве вы не слыхали, что саратовской полиции хотят прислать пулеметы?

Мицкевич солидно констатировал:

— Это, разумеется, неспроста.

Последнее замечание прозвучало убедительно: служа о том, что саратовскую полицию решено вооружить пулеметами, упорно распространялись по городу.

Алмазову показалось, что за всеми этими шутками большевиков что-то скрывается, что они не полностью раскрыли свои карты.

— Куда же вы уходите, господа? Посидите, поговорим, посоветуемся.

Но Южин уже прощался. Он сказал, что у большевиков и в самом деле нет времени распивать шампанское.

— За царское угощение — спасибо, — сказал Милютин. Они вышли на улицу. Мицкевич предложил взять извозчика — и к Волге.

— Нет, после этого сборища пройтись — самое лучшее дело.

Они шли, медленно приближаясь к крутому берегу реки. Шли долго, наслаждаясь зимним воздухом и нежностью пушистых снежинок.

Волга лежала перед ними глубоко подо льдом. Что-то таинственное, грозное было в ее распластавшейся шири, в твердом ледяном панцире, сковавшем до времени ее мощь.

Саратов жил ожиданием. Внешне все шло своим чередом. Спали спокойным сном обыватели, маршировали по улицам роты, готовившиеся к отправке на фронт, важно ходили на свои заседания гласные Саратовской думы.

Однако было в этой обыденности что-то напряженное, похожее на сжатую пружину. Казалось, сними какой-то невидимый крючок — и она распрямится сильно и звонко.

Товарищи по партии почти каждый вечер собирались в «Маяке» — молодые и старые, закаленные в борьбе и делающие в ней лишь первые шаги. Удовлетворение вызывало у Южина то, как росла и закалялась революционная молодежь, как находила она в рабочем движении свой жизненный путь. И слесарь Кирилл Плаксин, и усатый, похожий на запорожского казака Марциновский, и железнодорожник Степан Ковылкин, с которым он познакомился во время забастовки, и приехавший из Самары студент Юрий Милонов, и всеобщий любимец курносый острослов Виктор Бабушкин, и Терентий Чугунов, и Иван Ерасов.

А девушки… Влюбленные в революцию девушки из «Маяка», восторженно слушающие старших товарищей. Как выразительно читали они горьковских «Сокола» и «Буревестника», как пели «Есть на Волге утес» и с каким проворством затевали знаменитый в «Маяке» самовар!..

И все они, большевики, — молодые ли, старые — все жили сейчас одними думами и тревогами в предчувствии грозных событий.

Зима в начале семнадцатого года отступила быстро. Теплое дыхание весны, пришедшее с искристыми солнечными лучами, ощущалось в особом запахе начинающего подтаивать снега, в робком звоне капели, в почерневших холмах, которыми окружен Саратов.

Жили Васильевы в центре города, на углу Московской и Приютской улиц, недалеко от думы, а бывать Южину приходилось вдали от центра — в казармах и на заводах.

Усталый и обессиленный, приходя домой, Михаил все же рассказывал Марии о делах в городе. Да и как не рассказывать: Мария всей душой была с мужем, хотя маленькая Валюша отнимала у нее все силы, все время.

Шумел, волновался Саратов. Это еще не был взрыв, но уже горел, шипя и напрягаясь, бикфордов шнур… Люди на улицах собирались, что-то обсуждали, о чем-то спорили, сначала с оглядкой, а со временем все смелее и смелее.

Вести о событиях в Петрограде, о новой волне революционного движения доходили до волжских берегов. Говорили о всеобщей забастовке столичных рабочих, о волнениях в Преображенском, Волынском, Литовском полках.

Разнесся и взбудоражил всех слух о том, что официальные лица и сам главноначальствующий, как величал себя губернатор Тверской, скрывают что-то очень важное.

Южин узнал об этом от Милютина. Тот вбежал к нему в дом, на ходу расстегивая пальто.