Главы для «Сромань-сам!»

Соответствующие заведения с солдафонским юморком именовались «санаториями». В один из таких «санаториев» и привёз её патруль полевой жандармерии.

Наверное до войны тут и вправду был санаторий или дом отдыха. На территории вокруг двухэтажного здания имелась пара аллей и даже гипсовая девушка с веслом. Территорию обнесли спиралью ключей проволоки, реденько, и охранялся только шлагбаум на въезде, отмечать путевые листы водителей. Побег кого-либо из персонала по обслуживанию отдыхающих не предусматривался, с учётом их формы из ярких коротких халатиков без пуговиц, но с петельками и поясками, а так же дерматиновых тапочек.

Возглавлял здравоохранительное заведение унтер-офицер Шпильмастер, бывший счетовод банка во Франкфурте-на-Майне с большой лысиной и жизненным опытом. Своим служебным положением он не пользовался, панически остерегаясь подцепить венерическое заболевание и потому сожительствовал со своей квартирной хозяйкой в городе, куда ему часто приходили письма от его супруги Эльзы Шпильмастер, на которые он отвечал с аккуратностью надёжного банковского служащего.

Его заместитель, тоже унтер-офицер, Мютце, требовала, чтобы её называли «фрау» и, фактически, заведовала всем, поскольку была профессионалкой в данной области, из портового города Гамбург.

Казарма небольшой охраны во флигеле на отшибе, два грузовика с водителями, днём приходили работники кухни из местных жителей — штат небольшой, но всё учтено..

Грузовики с брезентовым верхом привозили «отдыхающих» в 17.30 до 6.30 следующего утра. Моторы смолкали под окнами и из кузовов с привычной сноровкой выгружались солдаты в полевой форме, но без оружия и касок, задиристо окликая друг друга, полные радостной эйфории, что живы и пару дней не придётся внутренне вздрагивать от близких и дальних разрывов.

Стуча короткими сапогами они валили в общий зал на первом этаже, где уже играл патефон и сидели девушки в халатиках, а унтер-офицер Мютце в строгом вечернем платье продавала шнапс местного производства в бутылках из Германии. Оплату она принимала и вещами, мелкими, цену которым устанавливала сама. За девушек платило министерство обороны.

Наскоро выпив, первая партия посетителей разбирали «медперсонал» по комнаткам (профессионалка Мютце заставляла девушек принять соответствующую заправку спиртным ещё когда машины урчали от шлагбаума к дому). Остальные военнослужащие оставались пить, петь с патефоном или без, похохатывать в ожидании своей очереди.

Сколько проходили через неё за ночь? Штук двадцать? Толстые, тощие, высокие, коротышки. У кого-то воняло изо рта, однако после третьего ничего уже не имело значения. Но не меньше пятнадцати.

Ничего не имело значения. В голове стоял гул, как в заводском цеху полном работающих станков. Неслышный, но плотный постоянный гул. Перед глазами вздрагивала стенка, туда-сюда, потому что если их закрыть, клиент мог ударить, от обиды, хотя не всякий.

Потом нужно было обтереться и сесть на кровати, а из комнаты не выходить, они являлись сами. Иногда вдвоём, хорошо если со шнапсом, после которого гул теплел.

Они садились с двух сторон, схватив за ляжку или титьку, болтали между собой, потом ставили её на коврик перед кроватью, расстёгивали свои ремни и, спустив штаны опускались рядом на колени, с двух сторон. Гул уплотнялся всё также беззвучно и становилось всё равно, что сзади не туда суёт, а передний больно дёргает уши, натягивая на свой. Потом он начинал покряхтывать, изливался и оседал на пятки своих сапог, и надо глотать, чтобы не обрызгать форму, а когда кончал второй, они вдвоём садились на кровать, закуривали, отглатывали из бутылки, нехотя переговаривались, пока она вяло валялась на боку у их ног на затоптанном коврике, опав обмякшей грудью в следы сапог на жёстком ворсе, с набрякшими в молочно-белой коже отметинами укусов и щипков, после любителей доходить под женский визг.

С рассветом внизу орали команды «лёс! лёс!» и за окном заводились грузовики, чтобы вечером приехать снова, потому что это было предприятие конвейерного типа…

Утром старушки из местных сменяли постель изжиженную за ночь, девушки завтракали чаем с хлебом и спали до обеда в 15.30.

За общим столом на кухне они не разговаривали. Каждая слушала свой гул.

Молча выходили в зал, расчёсывались, чтоб Мютце не орала, молча садились на стулья, пока снова не позовут на кухню выпить «заправку», а в зале заводилась «Ich Wollt Ich Waer Ein Huhn…» под урчание подъезжающих грузовиков.

Щуплая чернявая девушка повесилась на пояске своего халатика в комнате. Унтер-офицер пожала плечами, но пояски у остальных не стала отбирать. Как профессионалка, она знала — такое бывает, но редко, не каждая сможет.

Грузовик «санатория» увёз отходы производства.

Если у девушек случалась менструация, Мютце орала «шайзе дрек!» и запирала их в комнатах до полуночи, под тех, которые уже так накачались, что им без разницы про состояние дыры и будут тупо додалбываться до победного «ууффф!».

Она потеряла счёт дням, ночным сменам, стёрлись имена людей из её прошлого неясно всплывавших сквозь неслышный гул…