Глаз бури

– Я буду называть тебя так, как ты захочешь. Я на все согласна… Капиталы, я понимаю, тебя не слишком интересуют, но ты не хуже меня знаешь, что деньги никогда не бывают лишними. Но вот положение в обществе, возможность для вхождения в круг избранных… Этого тебе всегда не хватало, и все это я еще успею тебе дать. Ты еще молод и пользуешься у женщин бешеным успехом. Хорошая партия, которую я сумею для тебя составить, откроет для тебя и твоих детей, а моих внуков…

– Замолчите и уходите отсюда. Сейчас. Немедленно.

Туманов поднялся во весь рост и угрожающе навис над баронессой. Выражение его лица смотрелось таковым, что я лично убежал бы, не оглядываясь. Баронесса лишь усмехнулась краем узких сероватых губ.

– Твоя ярость и сила с трещиной посередине. Как и у него, у Ефима… Я имею в виду твоего отца. Но это ничего. Я сумею все поправить. А твои дети… Уж они-то получат настоящее воспитание и образование…

Туманов усмехнулся и изобразил светский поклон. В его виде и состоянии его гардероба вся композиция смотрелась изощренным издевательством.

– Простите, баронесса, – галантно сказал он. – Мне нынче недосуг с вами. Вы разве не видите? Во время пожара я потерял своего драгоценного друга, и теперь сердце мое разбито, – Туманов вновь опустился на колени и нежно прикоснулся губами к вымазанному сажей лбу Нелетяги. – Да и о каких детях вы говорите? Вы искали обо мне, так вам разве не донесли, что я?…

Баронесса страшно побледнела, и словно бы стала меньше ростом.

– Мишель… Но все эти истории, которые про тебя рассказывают… Княгиня К….

– Вам ли не знать, как свет любит преувеличивать то или иное… Чтобы вылущить из всего этого слово правды… Но, право, повторюсь, мне недосуг… Поверьте, дела давно минувших дней волнуют меня куда меньше, чем только что случившаяся потеря…

– Красный петух! – вдруг громко, словно в бреду, воскликнула баронесса. – Вот оно! Предсказание! Я столько лет не могла понять! Красная птица – петух! Огонь – красный петух, в котором я потеряла все! Она была права!

Туманов отвернулся. Баронесса постояла еще и пошла прочь, шаркая ногами. В ее грузной, обвисшей, удаляющейся фигуре было для меня нечто столь раздражающе знакомое, о чем и думать не хотелось… Но кто мог предположить?!

– Иосиф, Иосиф, ты и мертвый оберегаешь меня… – всхлипнув, прошептал Туманов, сидя на земле и гладя Нелетягу по жестким, спекшимся от огня волосам.

После этого эпизода, который был похож на одну ужасную театральную паузу, а каждое сказанное слово, несмотря на разгорающееся жаркое утро и еще не остывшие угли, казалось, повисало в воздухе насквозь промороженной льдинкой, события начали ускоряться. А может быть, это мне так показалось.

Откуда-то прискакал коренастый мастеровой, как будто знакомый большинству из пестрой компании, прибывшей в карете. Какая-то очень странная, но почти неучтенная мною сцена произошла между Дашей – одной из девиц Прасковьи Тарасовны – и немолодым лысеющим мужчиной казенного вида. Благородная молодая дама приблизилась-таки к хозяину и, по-прежнему ломая руки, что-то едва слышно спросила у него. Он ответил с почти нескрываемым гневом и раздражением, она изумленно подняла брови, да так и отошла, забыв их опустить. Поднятые брови и слегка запрокинутая назад голова сделали ее похожей на большую, белую курицу-несушку.

Что-то происходило еще, и еще одна из прибывших барышень, походкой стремительной и неуверенной одновременно, подошла к Туманову и еще на пути о чем-то горячо заговорила с ним. Слов ни ее, ни его я не слышал, уловил лишь одну, почти заключительную реплику, произнесенную с подчеркнуто простонародным выговором:

– Таки лезь не лезь, а выше головы не прыгнешь. И ничего тут не попишешь…

А потом все это как-то прекратилось, смазалось, словно в картине, в которой художник почему-то решил сначала написать окружающий фон, увлекся и долго рисовал задумчивых коров, мельницу, церковь на взгорке, медленно текущую среди ветел реку, купающихся детей, пастуха, гусей, сплетничающих у речки молодиц с корзинами белья… И все это уже казалось мастерски основным, и только место, оставленное для главных персонажей картины, замазанное голубоватой грунтовкой, до сих пор пустовало и как-то тревожило. Но вот художник приступил к созданию центрального образа, и, повинуясь его изначальному замыслу, все прежде написанное разом поблекло, ушло на второй план.

Не въезжая на занятую экипажами и людьми площадку, остановилась маленькая и легкая «эгоистка». Из изящного лакированного экипажа выскочила тонкая высокая фигурка в темно-красном шелковом платье и, словно неусмиренный язык пламени, побежала через площадь. Вслед за ней вылез представительный, очень бледный молодой господин в синем полотняном костюме, в котором я сразу узнал Евфимия Шталь, сына баронессы.

Презрев безусловно рекомендованную батюшкой деликатность, я снова подошел к хозяину, еще не располагая точно, в чем именно может потребоваться мое вмешательство, и кого и от чего я намерен защищать.