Глаз бури

Вот уж который день Грушеньке казалось, что она живет в воде. Дышать она как-то приспособилась, а вот смотреть и двигаться было трудно: мутная вода колыхалась, давила со всех сторон, утаскивая куда-то совсем в ненужную сторону. Впрочем, куда ей нужно, Грушенька не могла бы сказать. К Грише? Нет, с ним она перестала встречаться. Вот с того самого дня, как отнесла Лизавете совсем не те, как оказалось, бумаги, и перестала. Первое время ей все казалось, что он сию минуту каким-то непостижимым образом объявится рядом; она дергалась и озиралась от каждого звука. Потом это прошло. Ведь и впрямь, откуда ему объявиться. Это она его всегда сможет найти, если захочет.

И найдет. Сразу же найдет, как только решит, что делать. Никаких планов самоубийства Грушенька больше не строила, честно сказать, она и забыла, что они у нее имелись. Тоски там или страха тоже не было. Она полностью сосредоточилась на разработке других планов – дальнейшего существования. Не такое уж хитрое, наверно, дело, да ей-то подходил единственный вариант из всех возможных: чтобы об руку с Гришей и вперед к счастью. Вот она над этим и думала. Ни на что больше у нее не хватало ни сил, ни ума.

В тот вечер, когда начался пожар, она развлекала гостя. Вернее, тот – молодой элегантный купчик, предпочитавший, чтобы его называли по-модному: предприниматель! – сам пытался развлекаться, закачивая в себя шампанское и то так, то эдак подступая к чахлому созданию, больше всего напоминавшему снулого рыбьего малька. Создание почти не реагировало и вообще, кажется, напрочь забыло все, чему его в борделе учили.

– Ну, Прасковья, – обиженно бормотал предприниматель, довольно-таки бестолково путаясь в пестрых Лауриных юбках, – ну, удружила девку по большому знакомству… ну, я тебе припомню!..

Зря я тогда денег не поискала, думала Лаура, ежась от его нетерпеливых тычков и щипков. Уж воровать, так все одно… А с деньгами бы уехала. Грише бы написала потом: померла, мол, графиня, оставила, мол, мне какое-никакое наследство. И почему жить надо непременно в Петербурге? Россия большая. Университеты, небось, и в иных городах имеются. А лучше всего – за границу…

Мысль о загранице вдохновила ее настолько, что она откинулась на жесткие диванные подушки и, слегка вспомнив о том, где находится, потянула вверх подол, чтобы клиенту было удобнее. Тут-то и забегали в коридоре за стенкой, затопотали, а потом, нарушая все правила заведения, застучали в дверь:

– Выходите, сделайте милость! Не обессудьте уж! Тут у нас происшествие!..

…Происшествие растянулось на всю ночь. Грушенька послушно таскала сперва ведра с водой, потом вещи, непрерывно думая при этом о своем. Потом, когда огонь добрался таки до мастерской, она стояла на улице, глядя на сыплющиеся с неба рыжие и черные хлопья, представляла: вот она мечется по горящим коридорам, падает, задыхаясь… и тут… Да, тут он непременно должен появиться: в оглушительных брызгах оконного стекла, плащ развевается за спиной, он подхватывает ее на руки и уносит, уносит из огня и дыма, из этой неправильной паскудной жизни, далеко-далеко!

Она так замечталась, что когда из огня и дыма и впрямь возникла черная фигура – едва не кинулась навстречу. Но это оказался вовсе не Гриша, и спас он – действительно спас! – совсем не ее… Грушенька отвернулась, глотая слезы, выступившие от внезапной жгучей обиды. Что там было дальше с этим спасителем и этой спасенной, ее не интересовало. Вроде кричали рядом, что это, кажется, Иосиф Нелетяга и он, кажется, умирает. Нехорошо, машинально подумала она, человек ведь. Пожалеть надо. Она искренне попыталась пожалеть умирающего, но вышло плохо – мешала мутная вода, что по-прежнему плескалась вокруг.

Она отошла в сторону, села на большую корзину, туго набитую тряпьем. Народ сновал туда-сюда, клубился и разбегался, будто дело делал. Пожарные – те, да, что-то делали, только и от них было мало проку. Уже ясно было, что Дому Туманова суждено сгореть дотла.

– …Все как есть, в целости и сохранности, – послышался недалеко от нее дрожащий от слез, но уже вполне вменяемый женский голос. Она не повернула головы; а если б дала себе труд поинтересоваться – могла бы узнать, что именно разыскивала Дашка той ночью в тумановском кабинете! Впрочем, точно она бы ничего не углядела – всего-то укутанный в шаль сверток, стремительно исчезнувший в недрах большого портфеля, который держал пожилой сухопарый господин.

Этот господин, чрезвычайно ухоженный, в светлом летнем костюме, сидящем не нем строго, как парадный мундир, в сутолоке пожара выглядел совершенно инородным явлением. Он единственный не выказывал никаких сильных чувств – только сдержанную печаль, соответственно моменту – и никуда не торопился. Застегнув портфель, скупо кивнул Дашке. Та громко всхлипнула:

– Жалко-то как, Густав Карлович! Ладно хоть, говорят, Софья Павловна…