Глаз тигра. Не буди дьявола

Флинн и старый вождь племени сердечно поприветствовали друг друга. Флинн потому, что принимал от племени во главе с его вождем множество разных услуг и рассчитывал принимать их в будущем, а вождь потому, что высоко ценил репутацию Флинна, его известность и его доброе имя, а также потому, что, где бы ни появлялся Флинн, он всегда оставлял после себя огромное количество доброго, свежего мяса.

– Ты пришел поохотиться на слонов? – спросил вождь, с надеждой увидеть винтовку Флинна.

– Нет, – помотал головой Флинн. – Возвращаюсь из путешествия, из далеких мест.

– И откуда же?

Флинн со значительным видом посмотрел на небо.

– Из очень далеких мест, – повторил он.

По толпе пробежал благоговейный ропот, и вождь с важным видом кивнул. Всем было совершенно ясно, что Фини навещал самого мономотапу и общался с ним.

– И долго ты намереваешься пожить в нашей деревне? – с той же надеждой в голосе спросил вождь.

– Я проведу у вас только одну ночь. На рассвете отправлюсь дальше.

– Вот как! – разочарованно проговорил вождь. – А мы надеялись отметить твое посещение танцами. Как только узнали о твоем скором прибытии, стали готовиться.

– Нет, – повторил Флинн.

Он прекрасно знал, что эти пляски у них длятся три, а то и четыре дня.

– Мы приготовили много пальмового вина, не хочешь ли ты отведать? – попытал счастья вождь еще раз.

И теперь его аргумент попал точно в цель – на Флинна он подействовал, как мощный удар носорога. В конце-то концов, сколько дней уже он влачит свое жалкое существование без единой капли во рту.

– Друг мой, – сказал Флинн, чувствуя, как под языком у него уже скапливается слюна. – Я не могу остаться с тобой на танцы, но тыквенную бутылочку вина с тобой обязательно разопью, чтобы ты знал, как я тебя люблю, как я люблю твою деревню.

Потом он предостерегающе повернулся к Себастьяну.

– На твоем месте, Бэсси, я бы даже не притронулся к этой дряни… это настоящая отрава.

– Хорошо, – сказал Себастьян. – Я схожу к реке, хочу слегка помыться.

– Вот и правильно, – кивнул Флинн и с вожделением поднес к губам первую тыквенную бутылочку с пальмовым вином.

Поход Себастьяна к реке чем-то смахивал на триумфальное возвращение императора в Рим. Вся деревня высыпала на берег и с жадным любопытством смотрела на его заведомо скромное омовение; и когда он разделся до трусов, по толпе пробежал трепетный шум восхищения.

– Бвана Манали, – повторяли они снова и снова. – Владыка Красного Одеяния.

С тех пор его только так и называли.

В качестве прощального дара вождь преподнес Флинну четыре тыквенные бутылочки пальмового вина, умоляя поскорей навестить их снова и на этот раз явиться с винтовкой.

Весь следующий день они шагали вперед, не останавливаясь, а когда сделали привал на ночь, Флинн уже был наполовину парализован пальмовым вином, а Себастьян непрерывно дрожал, громко и неудержимо стуча зубами.

От болот в дельте реки Руфиджи у Себастьяна остался на память сувенир – это был его первый приступ малярии.

На следующий день, за несколько часов до того, как в лихорадке Себастьяна наступил переломный момент, они добрались наконец до Лалапанци. Здесь у Флинна был базовый лагерь, а само это название означало «привал» или, если точнее, «место отдохновения». Лагерь расположился среди холмов, на берегу одного из небольших притоков огромной реки Рувума, в сотне миль от Индийского океана, но всего в десяти милях от германской территории на другом берегу реки. Флинн считал, что жить надо как можно ближе к основному месту своей деятельности.

Обладай Себастьян полной властью над всеми своими чувствами, не блуждай он сейчас среди призраков и теней в жарких краях малярии, он был бы изрядно удивлен, увидев, что такое лагерь в Лалапанци. Совершенно не то, чего мог бы ожидать человек, знающий Флинна O’Флинна.

Среди темно-бурых холмов, за частоколом из расщепленного бамбука, защищающим опрятные сады и лужайки от непрошеных визитов всяких там антилоп – дукеров, стенбоков, винторогих куду, – это место сверкало в долине, как изумруд. Немало тяжкого труда и терпения было вложено в эту усадьбу: понадобилось перекрыть плотиной ручей, прокопать оросительные каналы, питающие влагой многочисленные лужайки, клумбы и огородные гряды. Три местные смоковницы давали строениям тень, темно-красный тропический жасмин вздымался над землей, как застывший фейерверк на зеленом фоне травки кикуйи, клумбы с барбертоновыми маргаритками окружали спускающиеся к ручью пологие террасы, а главное здание сплошным ковром, расцвеченным буйными темно-зелеными и пурпурными красками, окутывала вьющаяся бугенвиллея.

Позади этого длинного бунгало с широкой, открытой верандой выстроилось с полудюжины традиционных африканских хижин – все с аккуратными золотистыми крышами из соломы, они сияли на солнце стенами, выкрашенными ослепительно-белой, так что больно было смотреть, краской из обожженного известняка.