Глаза ее куклы

— Вы принесли куклу? — заказчик принимал его в роскошно обставленном кабинете, стены которого были оклеены натуральным серебристо-серым шелком, а мощные деревянные панели, огромный стол со столешницей, обтянутой кожей, кресло с резной спинкой и серебряные письменные приборы свидетельствовали не столько о достатке, сколько о претензии и желании пускать пыль в глаза. Об истинном положении дел хозяина кабинета Генрих уже знал.

То, что хозяин не соизволил подняться навстречу гостю, также говорило о его неуемной гордыне.

— Заказ еще не готов, — Вольштайн с особым удовольствием наступил поношенными грязными ботинками на дорогой старинный ковер. — Я к вам по другой надобности. Хочу просить руки вашей дочери Моники.

— Вы с ума сошли! — отец Моники подскочил в своем кресле. — Кто вы и кто я!

— Вы, насколько я знаю, фактически банкрот, — спокойно, очень сухо проговорил Генрих. — И единственное ваше достояние находится сейчас у меня. Я же человек состоятельный, накопивший вполне достойный капитал, если уж о том зашла речь.

Хозяин кабинета медленно опустился обратно и долго молчал, глядя на столешницу.

— Вы собираетесь меня ограбить? — проговорил наконец он.

Вольштайн нахмурился — кажется, его терпение начинает иссякать.

— Я не собираюсь вас грабить, — сказал он, подойдя вплотную к разделяющему их, словно баррикады, столу. — Я могу помочь вам поправить ваше положение и обеспечу достойным образом вашу дочь. И это будет весьма своевременно, потому что она встречается с человеком, не имеющим за душой ни гроша. Подумайте, нужен ли вам такой союз.

— Я подумаю, — тяжело произнес отец Моники.

Генрих Вольштайн покидал кабинет с чувством собственной победы. Конечно, все сложится так, как нужно ему. Стефан Рихтер, конечно, молод и хорош собой, однако — абсолютный выскочка, сделавший ставку на харизматичного говоруна, ни разу еще не добившегося большинства на выборах. Вот и сейчас их ждет очередной провал и безвестность. Сам же Генрих в политику не лезет, зато понимает, что средства важны при любой власти, а талант позволяет ему выделяться даже в нынешнее суматошное время. Конечно, Моника достанется ему, ей придется смириться и привыкнуть. Пусть сейчас она его не любит, но любовь можно завоевать, купить, в конце концов.

В этом счастливом заблуждении он оставался ровно два дня.

Тридцатого января восьмидесятишестилетний Гинденбург, должно быть, окончательно сойдя с ума, назначил главу НСДАП, харизматичного выскочку Адольфа Гитлера, рейхсканцлером Германии. Вечером того же дня в Берлине состоялось грандиозное факельное шествие.

Глядя на бесконечное море огней, Генрих Вольштайн видел, как горят его надежды.

Глава 9

Наше время, начало июля

Платье невесты удивительно подходило Гретхен. Сама не знаю, откуда у меня взялась странная, на первый взгляд, идея сшить свадебное платье и ей. Это заняло столько времени, что было некогда думать о переменах, готовящихся в моей собственной судьбе. Во-первых, требовалось найти старинное кружево. Я пересмотрела множество частных объявлений и побывала в нескольких антикварных магазинах, придирчиво разглядывая и ощупывая ткань, чтобы поймать то самое непередаваемое ощущение «мое». Наконец это произошло — викторианская льняная скатерть погибла, послужив материалом для создания чего-то нового. Кто-то скажет, что это варварство, но глядя на Гретхен, на то, как сияют ее глаза, я чувствовала, что поступила верно. Точнее, я просто не могла бы поступить по-другому. И пахла ткань совершенно правильно — пылью и лавандой. Пуговицы тоже были старинные, совсем крохотные, жемчужно поблескивающие. К ним же я отыскала и перенизала для куклы колье из мелкого, чуть желтоватого жемчуга.

Мое собственное платье задумывалось в пару платью Гретхен. Остатки скатерти пошли на его отделку, а желтоватым матовым жемчугом я расшила лиф.

— Очень красиво, — сказала мама, когда я показала ей готовую работу. — Но жемчуг — это же к слезам!

Я засмеялась и махнула рукой. Мамы бывают иногда до глупости суеверны, особенно когда речь заходит о свадьбе их единственной дочери.

— Твоя дочь все решает сама: и какое платье ей шить, и за кого выходить замуж, — заметил дедушка Боря с иронией.

— А разве кто-то должен делать это за меня? — парировала я, слегка обиженная тем, что он по-прежнему не слишком одобрял мой будущий брак. Впрочем, не мешал — и то ладно. К Нику дед явно придирался, да и что за претензии — «слишком хороший»? По мне так это комплимент, и только дед Борис умудряется произнести эти слова так, что понимаешь: не одобряет.

В любом случае назначенный день приближался, и платье было готово. К нему подходили чайные розы и лилии, они чудесно смотрелись в маленьком округлом букетике, и, хотя мама снова глядела неодобрительно (мол, лилии — кладбищенские цветы), я просто не смогла от них отказаться.