Глаза Фемиды

Взял я винтовку и сбежал по трапу. На улицах тишина, все как повымерло. Тюменские мещане залегли перед переменой власти. Ставни на окнах домов на железные засовы закрыты, ворота и калитки — на прочные запоры. А во дворах — собаки со сворок спущены. Жуть. Похоже, что красные город покинули. А спросить толком не у кого. С трудом отыскал я Подаруевскую и нужный дом. Но ни часового у входа, ни людей в комнатах не обнаружилось. Только мятые бумаги, окурки и опрокинутая мебель. Поставил я винтовку в угол и пошел по комнатам, посмотреть, нет ли кого. Вижу — на стене висит телефон и трубка блестящая. Я по телефону никогда звонить не пробовал и видел его может, один раз в жизни, у директора гимназии. Не удержался, захотелось попробовать поговорить по аппарату хоть с кем-нибудь. Снял я с рычага трубку и давай ручку сбоку накручивать: Алле! Алле! Барышня… За этим занятием и схватили меня белые. Взяли, можно сказать, с поличным, на месте преступления: в красном штабе, с винтовкой и при попытке передать телефонное сообщение. И так все это так совпало, что не отвертишься, как ни ври. Били меня в тюрьме страшно, все чего-то пытали. Вскоре тюремщики интерес ко мне потеряли и бросили в переполненую камеру к таким же, как я, ожидать неведомо чего: петли или расстрела. Чтобы срочно разгрузить набитую под завязку тюрьму, на расстрел выводили каждой ночью. Другого никто не ждал. Но отыскался третий вариант. Ничуть не лучше расстрела. Однажды рано поутру выгнали нас на тюремный двор человек двести, не меньше, пленных красноармейцев, подпольщиков и прочих таких. Построили и провели по булыжной мостовой улицы Ишимской на Масловский взвоз. Я эти булыжники босыми пятками на всю жизнь запомнил. Конвойным была команда с арестантами не церемониться: гнать и штыком и прикладом, безостановочно. У причала нас уже баржонка ждала древняя, насквозь прогнившая. Из тех, что Хохряков по ветхости корпусов, за своей флотилией не увел. В трюме вода плещется — сквозь обшивку небо светится. «Вот и славненько, — потирал офицерик руки. — Не доведем до Тобольска, затопим по дороге. Зато меньше волокиты». — «Ее и топить не надо — сама затонет и буксир за собой утянет», — хмуро возразил капитан буксира «Ласточка». — «Вы так думаете? Будем стараться, чтобы не утянула», — озаботился офицерик и пошел проверять, крепко ли задраили люковины над арестантами и отдавать приказания взводному охраны на барже.

В трюме, в темноте, духоте и вони, арестанты должны были весь путь стоять, так как ни нар, ни лавок внутри не оказалось. Кто не выдерживал, садились на слани, поверх которых на целый фут — вода. Через час такого отдыха, затекали мышцы спины и переставали слушаться ноги. С трудом разгибались и поднимались с помощью товарищей, некоторые уже не смогли подняться совсем. К тому же, вода в трюме непрестанно прибывала и никто из палубной команды или охраны не собирался ее откачивать. Пока старая калоша стояла у берега порожней, она еще могла кое-как на воде держаться, за счет плавучести деревянного корпуса, но когда ее загрузили и она осела, вода пошла внутрь через многочисленные течи в бортах. Те, что удалось обнаружить в потемках, заключенные пытались заделать, не жалея своей одежонки. Но бесполезно — вода не переставала прибывать. Пробовали стучать в крышку люка и взывать о помощи, но в ответ прозвучали выстрелы. Несколько пуль пробили прелые доски и попали в стучавших. Последняя надежда рухнула: все, нам не спастись, все мы смертники. И эта баржа — баржа смерти, станет нашей общей могилой. Были такие, что вспомнили Бога и молились, некоторые сходили с ума, хохотали, плакали. Перед лицом смерти все ведут себя по-разному, и сущность каждого обнажается. Не скажу, что я проявился храбрецом, но был я мальчишкой, а молодость бесстрашна. И вспоминались и поддерживали слова Водопьянова: «Безвыходных положений не бывает. Главное — не унывать и сопротивляться. И тогда победа…»

Те, кто еще держался на ногах, чтобы было легче, обнялись и запели: «Прощайте, товарищи, все по местам. Последний парад наступает. Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает…» Баржа продолжала неуклонно тонуть.