Глаза Гейзенберга

Ты – это ты, Лис. Ты не из пробирки. С тобой – все, что мы вместе преодолели… все, что делали вместе. Память и опыт нельзя клонировать. Всё не так с клонами.

Она прижалась щекой к грубой материи его куртки, ища успокоения, живого чувства, что сообщило бы ее телу: Харви здесь, и он настоящий.

Они наштампуют клонов нашего ребенка, сказала она. Вот какие у них виды на него. Ты знаешь это.

Тогда у нас будет много сыновей.

Но зачем? Она посмотрела на мужа, и глаза ее были полны слез. Ты же слышал, что сказал Глиссон. Нечто извне повлияло на эмбрион и изменило его. Что это было?

Откуда мне знать?

Но кто-то же должен знать…

Я давно тебя знаю, Лис. Тебе хочется думать, что это Бог.

Если не Он, то что?

Мы можем иметь дело со случайностью или с более тонкой манипуляцией. Или кто-то обнаружил что-то, о чем не хочет нам говорить.

Если этот «кто-то» на нашей стороне – он никогда бы так не поступил!

Тогда – природа, предположил Харви. Природа, желающая измениться в интересах человека.

Порой ты говоришь, как фанатик.

По крайней мере, это не киборги, ответил Харви. Это мы знаем наверняка.

Глиссон утверждает, что нам повезло.

Но мы все еще говорим о генетическом изменении. Для киборгов это святотатство. Они предпочитают физические изменения.

Быть как Глиссон, заметила Лисбет, роботом в оболочке из плоти… Она снова прижалась к мужу. Вот чего я боюсь – они могут сделать это с нашим сыном… нашими сыновьями.

На каждого киборга найдется сто отчаянных ребят вроде нас, сказал Харви. Пока мы держимся вместе – мы обязательно победим.

Но мы сделаны всего лишь из плоти и крови, возразила она. Мы так слабы.

И мы можем сделать то, чего не могут все стерри вместе взятые, напомнил он. Мы можем продолжить наш род.

Но какое это имеет значение, покуда оптиматы бессмертны? – вопросила Лисбет в отчаянии.

Глава 8

Свенгаард дождался наступления темноты и оценил обстановку по установленным в его кабинете мониторам наблюдения, прежде чем отправиться в лабораторию, где стоял резервуар с эмбрионом. Несмотря на то, что это была его клиника, и он имел полное право туда ходить, он осознавал, что нарушает запрет. От его внимания не ускользнула важность аудиенции в Центре. Оптиматам это жуть как не понравится, но он должен заглянуть в этот резервуар.

Он переступил порог хранилища и замер у входа – еще ни разу он не бывал здесь в темноте. Сейчас едва заметно светились лишь маленькие огоньки на циферблатах и индикаторах: слабые светящиеся точки и фосфоресцирующие круги, по которым можно было ориентироваться.

Шум насосов задавал причудливый монотонный ритм, наполнявший лабораторию ощущением непрекращающегося незримого движения. Доктор вообразил, как эмбрионы, размещенные в холле – двадцать один, согласно утренним подсчетам, – выходят из резервуаров и начинают раздваиваться, а после в странном экстатическом безумии расти, превращаясь в уникальных, самобытных индивидуумов.

Им не грозил противозачаточный газ, которым дышал народ. Не сейчас. Они могли расти почти так же, как их предки, до появления генных инженеров.

Свенгаард втянул носом воздух.

Обоняние обострилось в темноте, и он почуял солоноватый запах амниотической жидкости. Комната словно переместилась на берег первобытного моря, в тине которого бурлила жизнь.

Доктор вздрогнул. Он напомнил себе: «Я субмолекулярный инженер, генный хирург. Ничего странного не происходит».

Но эта мысль его не убедила.