Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928

Это лояльное отношение к центральной власти вовсе не исключало острого недовольства отдельными сторонами реальной повседневной жизни и действиями властей. Особенно это было связано, конечно, с экономическими аспектами жизни, о чем мы писали выше. Например, в информационных отчетах партийного коллектива завода «Красный путиловец» за май и июль 1923 года отмечалось: «…где не было сокращения штата, там настроение хорошее», «Настроение рабочих, учитывая постепенное улучшение экономических условий рабочих и постепенное повышение зарплаты с переходом на сдельные расценки — настроение за истекший месяц хорошее, а отсюда и политическое настроение» [1118].

Зато, по сведениям ОГПУ, «недовольство тяжелым экономическим положением, грубые и нетактичные действия администрации, фабкомов и ячеек РКП вызывают на многих предприятиях недовольство советской властью и РКП» (сведения лета 1925 года). Доверие к центральной власти укрепляли в глазах значительной части крестьянства снижение налогов в 1925 году, расширение избирательных прав, поддержка так называемых «культурных хозяев» [1119].

Но если центральная власть в 1920-х для значительной части населения являлась символом стабильности и надежд на будущее, то отношение к местной власти разительно отличалось в худшую сторону. Ленинградский Политконтроль ОГПУ, анализируя перлюстрированную корреспонденцию за декабрь 1925 года, указывал, что о работе парторганизаций в городах имеется 25 сообщений, «из них удовлетворительных — всего 3», т. е. 12 %; о работе партийных организаций и их авторитете среди рабочих имелось 15 сообщений, из них положительных лишь одно, т. е. около 7 %; об авторитете сельских парторганизаций среди населения и отношении населения к ним было зарегистрировано 57 сообщений, но «удовлетворительных сообщений» лишь 4, т. е. 7 %; относительно поведения местных властей из 25 сообщений имелось лишь одно «положительного характера», т. е. 4 % [1120].

Эти данные, пусть и недостаточно репрезентативные, почти полностью совпадают с нашими подсчетами достаточно большого массива частной переписки. Среди 82 деревенских писем, касавшихся поведения местных властей, 96,3 % были этим поведением недовольны. Среди городских корреспондентов местными властями были недовольны 92,6 % авторов [1121]. Основное возмущение вызывали пьянство, злоупотребление властью. Об этом не как о частных случаях, а как о всеобщем явлении говорят различные материалы политконтроля на протяжении всех 1920-х годов. Особенно много писем на эту тему шло из деревни в армию. Родные и знакомые сообщали местные новости, не стараясь как-то особенно дискредитировать власть, но факты говорили сами за себя.

Из Калужской губернии письмо брату:

Нарезали дров мы себе 3/4 куба, а Рыженчиков и Жариной взяли наши дрова и увезли к волисполкому. Я стал Рыженчикову говорить, почему он перевез наши дрова, он мне сказал <…> что я хочу, то и делаю. Ты мне ничего не сделаешь, от твоего двора еще прикажу привезти и привезут, ничего не сделаешь, пока моя власть… Они ходят, как собаки пьяные, пьют самогонку почем попало. Рыженчиков, как свинья на четырех ногах ползает, и вот наши труды пропали [1122].

В октябре 1924 года А. С. Сергеенков из села Узкого Витебской губернии писал в Кронштадт: «Ни одного честного коммуниста у нас здесь нет, вор на воре и пьяница на пьянице» [1123].

Еще одним распространенным пороком было взяточничество. В сводке Ленинградского ОГПУ за август 1925 года приводились слова крестьянина-середняка П. Смирнова из Опочецкого уезда, сказанные им на торжественном заседании в день кооперации: «Наши коммунисты все равно что пасхальное яйцо — пролежит год и пропахнет, ни один коммунист из волости не вышел чистым» [1124]. Об этом же размышлял автор письма из Кубанской области в ноябре 1925 года: «Что касается взяточничества, то есть и сейчас и не скоро выведется… Только говорим „долой взятки“, а на самом деле, если бы попалось самому, то пожалуй за карман не положит, что касается самогону, то это в полном ходу» [1125].

То, что такое поведение местных работников было достаточно типичным, подтверждали наблюдения самих членов правящей партии, официальные секретные сводки и объективные исследования. В августе 1925 года о положении в одном из сел Симбирской губернии рассказывал автор письма в Ленинград: