Глаза колдуна

Шон скрывается в кухне – оттуда раздается сердитый звон посуды, хлопает дверца холодильника; слышно, как он ходит из угла в угол, словно раненый зверь, и фыркает и кидается проклятиями через каждый шаг, перемежая французский с немецким. Клеменс поворачивается к Теодору с самым разочарованным выражением на лице, какое он мог у нее когда-либо видеть.

– Что я сделала? – спрашивает Клеменс, впервые за утро возвращая себя прежнюю.

– Все еще не поняла?

Она мотает головой, и Теодор сердится на нее за упрямство, за твердолобость, за абсолютную слепоту в вопросах, касающихся ее собственной безопасности.

– Клеменс, – цедит он, будто девочка в чем-то перед ним провинилась. – Он загнал тебя в ловушку. Если бы ты молчала – кто знает? – может, он бы нарассказывал тебе небылиц и отпустил восвояси. Но ты попросила освободить Шона, и теперь у тебя не осталось выбора.

Клеменс все еще хмурится и кусает губы. Сейчас Теодор все бы отдал за то, чтобы она оказалась обычной девочкой с причудами, а не той, в ком нуждается Персиваль. И собственное бессилие злит его еще больше.

– Если ты сможешь помочь мальчику, то этот псих поймет, что в тебе есть какая-то сила! – не сдержавшись, вскрикивает он. – Ты спасешь Шона, а сама станешь его главной целью. Если у тебя ничего не выйдет, то Шон окажется в еще большей опасности, а тебя Персиваль выкинет, как бесполезный мусор. Что он делает с теми, кто не приносит ему пользы, ты знаешь?

Она не знает. Никто этого не знает, но, судя по рассказам Шона, по его неконтролируемой реакции и тому, как Персиваль на него действует, ждать чего-то хорошего им не стоит. Незримый дух этого маньяка виснет в воздухе, будто тень.

– Персиваль даже не его настоящее имя, он его выдумал! Думаешь, он не мог придумать и все остальное?

– Я ему верю, – вдруг заявляет Клеменс, вскидывая подбородок. Теодор мысленно стонет – снова по второму кругу повторять один и тот же разговор ему не хочется. Проще всего теперь схватить нахальную девицу, посадить в самолет и увезти обратно на крохотные острова Британии, чтобы упрятать подальше от ненормального колдуна. Кляня себя за решение выслушать Клеменс, он скрипит зубами и медленно выдыхает:

– С какой такой радости ты веришь психу, который тебя преследовал?

– Он и тебя преследовал, – не моргнув и глазом, сообщает Клеменс.

– Девочка, ты совсем…

– Персиваль единственный, кто сказал мне правду, – перебивает она. – Ни мама, ни папа ни разу не говорили мне, что я родилась вне брака и вообще не родная дочь Генри Карлайла. Мать вечно сажала меня под замок всякий раз, когда ей что-то не нравилось, и, видимо, таким образом пыталась оградить меня от своих ошибок. Не самый действенный способ, знаешь ли. Ты тоже мне врал. И Шон мне врал. И вообще все люди в мире, Теодор, врут друг другу. А Персиваль – нет.

– Клеменс! – стонет Теодор. – Он мошенник и убийца. На его руках наверняка не одна пинта чужой крови.

– Как и на твоих!

Ее крик повисает в воздухе, эхо от него застревает в хрустальном сервизе за стеклянной дверцей маленького бара и звенит там, вызывая зубную боль. Теодор давится словами – те встают поперек горла, не дают вздохнуть, остаются немым воплем внутри его тела. Клеменс отворачивается от него и прячет глаза. Сожалеет ли она о брошенных, словно осуждение, словах? Они никогда не говорили с ней на эту тему, и только теперь Атлас ясно осознает, как много она о нем знает и молчит, чтобы сохранить между ними едва ли подобие мира.

– Не думал, что ты станешь моим судьей, – разочарованно бросает Теодор.

– Я не судья тебе, – отвечает она. – Ты меня вынудил.

Они молчат. Теодор напряженно всматривается в поникшую фигуру Клеменс, медленно, бесповоротно понимая, что за прошедшую ночь она поменялась настолько, что ему уже не увидеть в ней прежнюю любознательную девочку. Когда тишина становится невыносимой, в гостиную тихо входит Шон.

– Зав-трак, – запнувшись, сообщает он. Встрепанный и все такой же встревоженный, он вдруг кажется Теодору единственным человеком в этом доме, все еще сохранившим свою цельность, хотя с самого начала Шон не мог претендовать на это звание. Кто угодно, только не Шон. Теперь же он один не разваливается на части вместе со стремительно меняющимся миром вокруг.

Пока они все делят на троих несложный завтрак – омлет с помидорами и поджаренные до черных корочек тосты, чересчур жирные, да еще и намазанные с обеих сторон арахисовым маслом и джемом, – Клеменс молчит. Это Теодор после брошенных ею злых слов должен обижаться и строить из себя задетую несправедливым отношением особу, но, к своему сожалению, он понимает, что в данном случае Клеменс оказалась права.

Может статься, на его руках крови не меньше, чем на руках Персиваля. Делает ли это их… если не одинаковыми в глазах Клеменс, то хотя бы похожими?

В конце концов первым не выдерживает Шон.

– Бросай эту затею, – говорит он, сгружая грязную посуду в посудомойку. Теодор лениво наблюдает за ним со своего места и не без иронии отмечает, что за последние сутки неуклюжий нескладный мальчишка прижился в чужом доме, как в своем собственном.