Глаза колдуна

Одно-единственное слово затыкает неумолкающего подростка; Персиваль подскакивает к нему, хватает за шею, разворачивает лицом к замершей напротив Клеменс – у той кружится голова, внутри все горит. Она не может вздохнуть, ничего не понимает и чувствует себя такой беззащитной и слабой, что подкашиваются колени.

– Ты услышала достаточно, моя дорогая, – шипит Персиваль, держа Шона в плену своих тонких бледных рук. – Теперь будь умницей и попрощайся со своим другом.

Шон распахивает рот в немом крике.

И Персиваль сворачивает ему шею.

***

КРАК.

#30. Все людские проклятия

– Он запретил мне размыкать уста.

– А говорить современным языком тоже он тебе запретил?

Шон фыркает, обиженно поджимает губы и отворачивается. Теодор закатывает глаза, прежде чем вернуться к созерцанию картины над каминной полкой в доме женщин Карлайл. Это пейзаж: теплая долина с небольшим водопадом, вытекающим из рощи. У берега ручья сидят пастухи, рядом пасутся овцы, коза и буйвол.

– Пильман, – заявляет Шон, указывая на картину длинным ногтем указательного пальца. Теодор хмурится.

– Что?

– Пильман, – повторяет мальчишка. – Жан-Батист. Работал с монархами, декорировал им интерьеры и писал вот такие пейзажи. Катался по теплым странам, а после революции остался не у дел. Родился и умер в Лионе. Что неудивительно, раз его работа удостоилась чести радовать глаз миссис Карлайл.

Закончив внезапную лекцию, Шон поворачивается к Теодору и скалит зубы.

– Что? Не один ты знаток искусства, да, старик?

– Теперь я старик? – Атлас выгибает бровь, окидывает развалившегося в кресле Шона внимательным взглядом.

Без совести, без понятия о чести и определенно без некоторых извилин в голове тот все-таки выглядит крепким малым, сломить волю которого не способно простое слово. Тем не менее Персиваль пригвоздил его к порогу дома одним коротким приказом, и бедняга не смог сойти с места, пока не потерял его и Клеменс из виду.

– Повтори-ка еще раз, – просит Теодор. – О чем тебе нельзя рассказывать посторонним?

Шон громко вздыхает и яростно растирает ладонью лоб. Одна его нога дергается, как в конвульсиях.

– Он запретил говорить обо всем, что его касается. Даже если бы я знал его настоящее имя или сколько ему лет, то не смог бы сказать.

– А что ему нужно?..

– Не могу сказать.

– И как ко всему этому причастна Клеменс, ты тоже не ответишь?

Шон морщится.

– Этого я даже не знаю. Клянусь, я до последнего понятия не имел, что он охотится за ней.

Он повторяет эти слова уже в десятый раз, но легче Теодору не становится. В глубине души Атлас зол на мальчишку за его чертово молчание, словно во всем виноват именно он. А еще Оливия, этот ублюдок Персиваль и, что куда важнее, сам Теодор.

– Ну и как это работает? – спрашивает он, сминая в руках забытый Клеменс лист с записями. На нем размашистым почерком написано одно имя, и как раз его Теодор хотел бы видеть в самую последнюю очередь. «Клементина».

Шон пожимает плечами, будто они обсуждают детскую книгу или досужие сплетни соседей.

– Сам не знаю. Только когда Перс… он говорит, то словно… вкладывает свои слова мне в голову. И получается, что я сам начинаю хотеть то, чего он от меня просит. Если он говорит мне стоять – я стою. Если говорит бежать – я бегу. Будто я сам хочу стоять и бежать.

– И будто ты сам не хочешь мне ничего рассказывать, – заканчивает его мысль Теодор. Шон кивает, отправляя в рот соленый арахис из плошки на столике между ними. На некоторое время его дергающаяся нога замирает в воздухе, и пока он жует, Атлас приходит к неутешительному выводу: узнать что-либо о Персивале через Шона не получится.

– Постой, – вдруг говорит Теодор. – Но ведь ты рассказывал мне, как этот… колдун, чтоб его, сделал тебя бессмертным. Ты же говорил о нем, не затыкаясь, весь полет до Лиона трещал.

– Да-а, – с готовностью тянет Шон. – Потому что та история касалась напрямую меня. Ну и я уж-жасно хотел обо всем поведать. Ты меня поймешь: я лет двести ни с кем об этом не разговаривал, а тут вдруг такая возможность, я не мог…

– Не мог удержаться от желания. – Теодор встает с дивана, бросает истерзанный лист бумаги на пол и начинает мерить шагами гостиную. – Значит ли это, что ты при большом желании смог бы преодолеть навязанные тебе приказы?

Шон выпрямляется, сбрасывает с колен клетчатый плед с крошками орехов. Трясет головой, как собака, и только потом, замерев, задумывается над словами Теодора.

– Думаю, да, – наконец соглашается он. – Тогда ведь я жутко боялся за Клеменс и думал, что она в опасности. Я, знаешь ли, не эгоист.

– Я и не говорил, что ты…

– Но если речь вдруг зайдет о моей, скажем, жизни, то я тоже молчать не стану.

Теодор оборачивается к Шону.

– Другими словами, если ты вдруг окажешься в смертельной опасности, то тут же сможешь все выложить, обойдя его запреты?

– А ты хочешь это проверить? – ухмыляется Шон.

Господь милосердный. Теодор мысленно ставит на лоб отвратительному подростку отметку помощника сатаны и стонет.

– Если придется, я проверю, не сомневайся, – говорит он. – Но сейчас это просто теория. Мысли вслух.