Глаза пропасти

Всё промелькнуло. Всё просвистело мимо. Любовь и музыка прошли стороной, оставив меня здесь, на обшарпанном полу, на излёте сентябрьского дня. Дня, который был тем же самым, что и вчера, и тем же, что будет завтра: наполненным рутинной мерзостью повседневного существования Колина Джеймса Дорфа, тридцати пяти лет, разведённого, несостоявшегося историка, но состоявшегося археолога. Средней руки специалиста по раскопкам человеческих отбросов и восстановлению причин нечеловеческой ненависти. Вашего покорного слуги, ныне пребывающего на четвереньках, в состоянии тяжёлой тошноты, спасибо за внимание, не оставайтесь на нашем канале, мы не прервёмся даже на рекламу.

«Я начинаю повторяться» — подумалось мне. Между трезвым осознанием обьективной реальности и полномасштабной депрессией граница была почти незаметной… И эту границу я пересёк по крайней мере дважды за один день, не отдавая себе отчёта в глубине собственного падения. Пожалуй, мне стоит спрыгнуть с подножки этого автобуса, пока он не довёз меня до остановки «Психоз маниакальный» или депо «Верёвка конопляная».

— Тошнить перестало! — сказал я вслух сам себе. Наверное, чтобы самого себя в этом убедить. Тошнить действительно перестало, но место тошноты заняло ощущение безграничной усталости и тоски. Для борьбы с этой новой напастью требовалась новая мантра.

— Теперь прекратим истерику. Начнём думать о позитивном. Вот, например, перед нами новая жертва Джека Потрошителя. Даже две, учитывая полицейского на лестнице.

С этими вдохновляющими словами я поднялся с колен и с удивлением обнаружил, что всё ещё судорожно сжимаю ручку портфеля в окаменевшей правой ладони. Я с трудом разжал пальцы и выронил портфель. Кощунственно нарушив в прямом смысле слова «мёртвую» тишину кабинета, портфель грохнулся на паркетный пол.

Я приблизился к столу, за которым, свесив голову на грудь и привалившись к спинке кресла, сидел Калебо. Казалось, что Калебо встретил свой смертный час в максимально удобной позе, в некоей спокойной готовности: руки его комфортно покоились на подлокотниках, мёртвые глаза казалось продолжали всматриваться куда-то вправо. Я посмотрел в направлении его остановившегося взгляда. Справа был только очередной стеллаж с книгами и ничего более, что заслуживало бы пристального внимания.

По всей вероятности, Калебо был мёртв уже достаточно долго: кровь из разреза на горле, угадывавшегося под тяжёлым подбородком, остановилась. Края разреза были видны только с левой стороны шеи — самое начало глубокой раны, неровные кромки которой уже покрывались коркой засыхающей крови. Калебо был одет в легкий серый свитер, который набух на груди и животе и приобрёл подобие некоей чёрно-бордовой кирасы.

Калебо был солидным мужчиной с благородной внешностью профессора старой школы: седовласый аристократ, аккуратно пострижен, тщательно выбрит, легкий загар. Всё это несколько молодило его, то есть компенсировало редеющие волосы, выцветшие глаза и глубокие морщины на лбу и вокруг рта. Внешне Калебо производил впечатление человека властного и строго. Возможно -педантичного. Впечатление было несомненно сиюминутным и обманчивым. Судя по состоянию письменного стола, Калебо не отличался ни организованностью, ни вниманием к деталям. Стол его походил на стол Смедли-Кёртиса: тот же завал из папок, книг и отдельных листов бумаги, покрытых убористыми записями, примитивными рисунками и просто каракулями, которыми обычно забавляются в процессе долгих и скучных телефонных разговоров. Кстати о телефоне. Телефон стоял тут же, слева от Калебо. Трубка была снята. Из неё доносились недовольные щелчки. Так вот отчего был занят телефон. Причём занят был он по крайней мере с тех пор, как мы сели в машину на Гар дю Норд, то есть более сорока минут. Это значило, что Калебо мог быть уже мёртв, когда Маршан звонил ему в первый раз. Не стоило труда догадаться, что маэстро Потрошитель предусмотрительно снял трубку до или после убийства: пусть Маршан считает, что с профессором всё в порядке — профессор просто болтает по телефону.