Глазами, полными любви

К тому времени семья Черновцов уже довольно прочно обосновалась на новом месте. Село со всех сторон окружали леса. В поездки по полям и сельхозугодиям отец брал с собой охотничье ружье и, возвращаясь поздно вечером домой, частенько привозил трофеи – куропаток, косачей, глухарей. В холодных сенях в ту пору всегда лежало несколько неощипанных тушек дичи. Прабабушка, на которую помимо досмотра за детьми легло все домашнее хозяйство, жаловалась:

– Алеша меня совсем замучил с этой охотой! Пальцы уже болят убоину шшыпать…

Жила прабабушка Анисья в маленькой боковой комнатушке. Сухонькая, подвижная, с неизменной каплей, висящей под носом и вытираемой на ходу тылом ладони, она обладала молчаливым характером, а также довольно суровым нравом. Не в ее обычае было читать многословные нотации. Свое недовольство баба Анисья выражала коротко и решительно. Если Наталке с сестрой приходила охота баловаться за столом, бабуся безмолвно влепляла им ложкой по лбу. На этом разбор полетов заканчивался.

Семейное предание гласило, будто происходила прародительница из довольно зажиточной семьи местных сибиряков-чалдонов, потомков первых русских поселенцев, обосновавшихся в Сибири в конце шестнадцатого – начале семнадцатого века. Существует гипотеза, согласно которой название «чалдоны» произошло от переселенцев из южных областей России, живших во время оно между реками Чалкой и Доном.

Когда родители захотели выдать дочь замуж за состоятельного молодца, она сбежала с любимым, но бедным парнем. Вместе с ним Анисья отправилась в качестве сестры милосердия на русско-японскую войну. На дальней сторонушке солдатика убили, а молодая женщина с ребенком на руках (дедом Натки) вернулась в родные края.

Через какое-то время Анисья во второй раз вышла замуж – за бездетного вдовца. К тому моменту когда бабуля жила в семье Алексея Михайловича, она снова была вдовой. Ее второй муж Василий Архипович до революции обладал обширными землями где-то в Кузбассе. Когда пошла волна коллективизации, умный землевладелец решил не дожидаться раскулачивания, а организовал в своих владениях колхоз, став его первым председателем. Что сталось с ним и его колхозом впоследствии, доподлинно неизвестно. Возможно, Василия Архиповича по старой памяти упекли по подходящей статье как социально-чуждого элемента («Был бы человек, а статья найдется» – популярное выражение тех лет).

Сын Анисьи, лихой гуляка и бабник дед Григорий не попал под «раздачу» совершенно случайно. Когда в тридцать седьмом году пошли аресты, какой-то добрый человек предупредил, что за ним вот-вот явятся люди из органов. Дед вскочил на коня и был таков! Несколько лет он прятался по лесным заимкам, потом учился где-то ветеринарному делу, а когда жизнь стала входить в нормальное русло, начал лечить лошадей.

В Великую Отечественную Григорий Васильевич с санитарным эшелоном ездил по местам боев, собирал раненых лошадей и отправлял на лечение в тыл. Получил ранение, но нетяжелое. Деду повезло – пуля прошла навылет через челюсть. После окончания войны он не расстался с любимым делом. Разъезжал по районам Кемеровской и Новосибирской областей, организовывал ветеринарные лечебницы, возился с лошадьми, коровами и прочей живностью, каковую, судя по всему, любил куда больше, нежели представителей вида «гомо сапиенс».

Помимо распевания пьяных песен, дедуля ничем особенным Натке не запомнился, а вот его мать Анисья, ее первая нянька, оставила в душе яркий след. Несгибаемая характером старушка происходила из семьи старообрядцев и строго хранила обычаи древней старины. Прабабка на дух не переносила запах табака, ела из отдельной посуды, пила из собственной кружки, стирала свое белье в отдельном тазу и т. д. Алексей Михайлович нередко вспоминал, как он однажды случайно, по незнанию, попил из бабусиной кружки.

– Она, – с восхищением рассказывал отец, – молча со всего размаху залепила мне кружкой в лоб, а затем выбросила ее как испоганенную. У меня даже шишка на лбу вздулась. Сильна баба Анисья, ничего не скажешь!

В памяти хорошо сохранились не только образ сморщенной, как сушеное яблоко, старушки, но и слова, которыми она пользовалась чрезвычайно скупо. Зато каждое ее слово отличалось необычностью и своеобразием. Ограду прабабушка называла не иначе как «горосьба», лужа у нее звучала как «лыва», ребенок не капризничал или плакал, а «уросил» или «хайлал». «Говорить» в ее исполнении звучало как «баять». «Бадажок» – так называлась палка, о которую престарелая сибирячка опиралась при ходьбе, «баской» означало «красивый», «еман» – козел, «тюрючок» – катушка ниток, «шабалы» – старые вещи.