Глазами, полными любви

…Лежа на вагонной полке, Наталья Алексеевна с неприязнью взглянула на пакеты быстрорастворимого супа, лежащие на вагонном столике между стаканами. При воспоминании о восхитительной бабушкиной еде засосало под ложечкой. Чтобы унять внезапно подступивший голод, она нашарила на столике яблоко и принялась потихоньку жевать, вспоминая все новые подробности своего далекого прошлого…

Нередко на ужин захаживал кто-нибудь из младших детей бабы Нюры, живший неподалеку своим домом. Усевшись вокруг стола, семейство дружно поедало нехитрую снедь из разномастных тарелок. Главным «приварком» к вечной российской кормилице-картошке служили соленья, на приготовление которых бабушка также была великая мастерица. Хрусткая янтарная капустка, тугие розовые, лопавшиеся от сока помидоры, ароматные огурчики – все это заготавливалось в конце лета бочками и поедалось с большим аппетитом зимой.

На людей молчаливо взирало мутное, засиженное мухами зеркало в темной деревянной раме, украшенной грубой резьбой. Зеркало висело прямо над столом. Заглянуть в него можно было не без труда, только вплотную приблизившись сбоку. Но и тогда увидеть в тусклых недрах свое изображение являлось делом довольно проблематичным. Сей предмет домашнего обихода предназначался скорее для декоративных, нежели для утилитарных целей. Для разглядывания собственных лиц, причесывания и прочих надобностей использовалось небольшое круглое зеркало на подставке, стоявшее на подоконнике рядом с будильником.

Судя по тяжеловесной неуклюжести деревянных изделий, населявших бабушкину обитель, все они – и массивный стол, и пара таких же стульев, и огромная деревянную кровать, занимавшая едва ли не треть помещения, – делались каким-то народным умельцем. Возможно, кем-нибудь из дальних родственников, с которым хозяйка дома расплачивалась, скорее всего, не звонкой монетой, а плодами собственного труда: к примеру, затейливо вышитой скатертью с добавкой для верности бутыли самогона.

На фоне корявой мебели узенькая темная этажерка, теснившаяся в углу, казалась еще более легкой и невесомой. На полках этой единственной в доме фабричной вещи размещались немногочисленные книги. Среди них выделялся пузатый томик Владимира Маяковского в темном, бордового цвета матерчатом переплете. Обложку украшал оттиснутый профиль поэта. Открывалась книга фотографией революционного трибуна. Грубые, резкие черты лица казались Натке, еще не умевшей читать, крайне непривлекательными. Помимо всего прочего было как-то обидно: поэт – и такой страшный.

Так и осталось непонятным, кто в доме бабушки читал в те времена В. Маяковского, каким образом «лучший, талантливейший поэт нашей эпохи» (Сталин) оказался на книжной полке в рабочей семье? Наверное, принес кто-то из Наткиных дядьев, младших братьев отца. Тетка Аля, единственная дочь бабы Нюры, читать не любила в принципе. Куда больше ее привлекала практическая жизнь. Встав с пятнадцати лет за прилавок, она всю жизнь просчитала деньги, в основном чужие. Как проходил процесс торговли, сказать трудно, но к концу своей трудовой жизни тетка Аля сделала один простой, но глубокий по смыслу вывод: «В этой жизни верить можно только себе и печке!»

* * *

Главной читательницей в семье являлась бабушка. Читала она, что называется, взахлеб, запойно – в любую свободную минуту и до глубокой ночи. Среди толстенных романов, которые приносили из библиотеки ее дети, предпочтение отдавала тем, где писалось «про жисть». То есть про то, как плохо жили люди до Октябрьской революции и как наступившая советская власть вывела всех на светлый путь. Благо, недостатка в подобного рода писанине в стране не существовало.

Все описываемое в книгах «Миколавна» принимала за чистую монету, искренне сопереживала героям и не уставала повторять:

– Мы должны Богу молиться за нашу родную советскую власть. За все, что она для нас делает. Мы и хлеба досыта при царе не ели!

Никакого богатства за десятилетия, заполненные тяжелым трудом, женщина не приобрела, но в этих словах была своя правда. Ее семья, жившая в начале XX века в Белоруссии, билась в тисках отчаянной бедности. Своей земли имелось, как образно выражалась бабушка Нюра, «курицу выпустить некуда». Отец ее работал садовником у богатого пана. Он и посадил во дворе их хатки одно-единственное дерево – грушу. О вкусе ее плодов бабуля вспоминала всю жизнь и говорила:

– Умирать буду и перед смертью тую грушу вспомню.