Глядя на солнце

Грегори в его комнате хлестал разбушевавшийся кларнет и ласкал сдержанный рояль. Он плохо понимал музыку, но иногда слушал джаз. Для Грегори джаз был той редкостью, той формой искусства, которая совершила самоубийство, и его историю можно было поучительно разделить на три периода: первый, когда они играли целиком настоящие мелодии, которые вы могли узнавать; второй, когда они играли обрывки мелодий, короткие повторяющиеся фразы, застенчивые мелодии, которые обрывались, не успев начаться; и третий — период чистого звука, когда ностальгия по мелодии считалась старомодным чудачеством, когда мелодия могла контрабандой миновать слушателей, как минует таможенников чемодан в дипломатическом багаже — подозреваешь, что в нем есть что-то, что тебя касается, но заглянуть в него не имеешь права. Грегори, к собственному удивлению, предпочитал второй период, который, казалось, отвечал его более широким чувствам относительно жизни. Люди в большинстве ожидали, что их жизни будут полны мелодий; они думали, что бытие развертывается, как мелодия; им требовалось — и они верили, что получают их — утверждение, развитие, суммирование, изящная, если необходимо, кульминация и так далее. Эти взыскующие иллюзии казались Грегори крайне наивными. Сам он ожидал только обрывков мелодий; когда какая-то фраза возвращалась, он признавал ее повторение, но приписывал его случайности, а не собственным достоинствам; мелодии же, как он знал, всегда убегали.

Вечером следующего дня Джин лежала в постели и читала. Когда Грегори зашел поцеловать ее на сон грядущий, она извинилась за свою резкость.

— Ничего, — сказал Грегори, сам склонный к резкостям. — Почему ты заговорила о мотоцикле?

— Просто история, которую кто-то рассказал мне еще до твоего рождения.

— Ты всегда говоришь так. «Просто история, которую кто-то рассказал мне еще до твоего рождения».

— Разве, милый? Ну, ты же был поздним ребенком, не забывай.

Как-то странно было сказать это почти шестидесятилетнему мужчине, сидящему в ногах ее кровати; но теперь было поздно менять манеру выражаться.

— Так кто был этот мотоциклист? Какой-нибудь твой приятель? — Грегори подмигнул ей (довольно обаятельно, подумала она). — Былой ухажер?

— Ухажеров у меня не было, — ответила она. — Скорее друг одного друга. Было это во время войны. Что-то вроде видения. Пилот «Каталины» — летающей лодки — увидел его, когда патрулировал над Атлантикой. В четырехстах пятидесяти милях к западу от Ирландии. Человек ехал на мотоцикле по гребням волн. Выглядело это, наверное, очень впечатляюще. Такой отличный трюк.

— Да, гораздо лучше, чем твой трюк с сигаретой.

— Гораздо лучше.

Наступило молчание, потом Грегори внезапно сказал:

— Мама?

— О Господи.

— Нет, не в том смысле «мама», а наоборот. Просто я хочу задать тебе три вопроса, официальных, а потому решил назвать тебя так.

Он встал, прошел к окну, вернулся и сел на край ее кровати.

— И я получу приз, если дам правильный ответ?

— Наверное, в определенном смысле. Я словно бы почти не продвинулся с…

— Человеком-Памятью? Меня это не удивляет. Бог знает, почему ты сразу не пришел ко мне.

Грегори улыбнулся.

— Ты сидишь удобно?

— Все мои мозги при мне.

Они посмотрели друг на друга очень серьезно. Внезапно обоим представилось, что они чужие, не связаны между собой ни плотью, ни привычкой. Грегори увидел перед собой бодрую, аккуратную, благожелательную старушку, которая если и не обрела мудрости, во всяком случае, полностью избавилась от глупости. Джин увидела перед собой ищущего, озабоченного мужчину, как раз вышвыриваемого из пожилого возраста в старость; кого-то средне эгоистичного, не способного решить, не представляют ли собой его более широкие поиски всего лишь одну из форм эгоизма.

— Боюсь, это просто старые вопросы.

А! Старые вопросы. И почему норки чрезвычайно живучи? И почему Линдберг не съел все свои бутерброды? Но она ждала со всей серьезностью.

— Смерть абсолютна?

— Да, милый. — Ответ был твердым и точным, исключающим необходимость в дополнительных вопросах.

— Религия чепуха?

— Да, милый.

— Самоубийство допустимо?

— Нет, милый.

Грегори казалось, что он побывал у дантиста. Три зуба выдраны; без анестезии; боли пока еще нет.

— Ну, много времени это не заняло, — услышал он свои слова.

— И каков мой счет? — спросила Джин, когда торжественность опроса осталась позади.

— Тебе придется выяснить это с кем-то другим, — сказал Грегори.

— Что же, теперь ждать уже недолго.

— Бог мой, я не имел в виду ЭТОГО. — Грегори довольно неуклюже упал на мать, причинив ей некоторую боль. Он прильнул к ее плечу; она прижала его к себе, думая о том, как странно, что она утешает его из-за своей приближающейся смерти, а не он ее.