Глиняные буквы, плывущие яблоки

Лицо его на секунду изменилось. Что-то от прежнего Куча, растиравшего слезы о шершавые маты в спортзале.

Куч исчез в ванной, зашумел водой.

Москвич подошел к столу, потрогал бутылку. Нет, еще холодная. Только пить расхотелось.

Вышел мокрый Куч, замотанный в полотенце, как римлянин. Натряс себе водки, бросил лед. Подмигнул:

«Я вот что придумал… Только не говори сразу “нет”, ладок?»

Через две недели Москвич уже тыкал вилкой в курицу на высоте десять тысяч метров. В иллюминаторе дымились облака.

Куч всё устроил. Узбекский паспорт, который Москвич хранил скорее как реликвию, был приведен в порядок. Трудоустройство референтом в Ташкенте состоялось; объективка с фотографией в галстуке полетела диппочтой. Со студии съехал, вещи закинул к матери; мать кормила его салатом из крабовых палочек вместо «Юрагима» и кривила губы: «А жить там где собираешься?» – «У Куча на Анхоре квартира пустует…»

В ташкентском аэропорту его провели через ВИП. Гостеприимно улыбалось октябрьское солнце. Теплый ветер сдул с него всю московскую усталость.

Родина упала на него, горячая, со своими запахами, голосами и всхлипами. Город за его отсутствие похорошел – привыкая быть столицей отдельного государства, со своим антуражем, рассаженными везде елками…

Через два дня Москвич уже шел на работу. Шею приятно сжимал галстук, костюм благоухал химчисткой, как когда-то школьная форма первого сентября.

Еще через неделю купил щенка спаниеля и стал заботиться о нем.

По вечерам бегал с ним вдоль Анхора, останавливаясь и слушая плеск воды.

Раз в неделю гонял мяч – для сбрасывания жиров, нагулянных на московских пельменях. С женщиной пока не торопился.

Тридцать один, пора делать семью. Взять девочку помоложе, обучить ее технике счастья. Посадить денежное дерево, родить сына, можно еще дочку, для биоразнообразия.

Только вначале машину. Да, «мерс», он так еще в Москве решил.

Скоро родина стала надоедать. Нет, он не жалел, что вернулся. Не жалел, честно. Таланты его оценили, только платили за них мало.

«Деньги сейчас не главное», – говорит Куч, отгоняя от плова мух.

«А что – главное?»

Куч достает пакет:

«На, возьми…»

Сквозь целлофан просвечивают пачки.

Москвич вяло отводит руку Куча:

«Мне пока хватает…»

Сам уже прикидывает в уме, на что потратит. Сантехнику в чувства привести. Заполнить ледяные просторы холодильника. Матери отослать, чтоб губу не кривила. Если останется – отложить на машину. Только фиг «останется»…

– Ну вот, всё.

Посмотрел на Принцессу:

– Можете дальше рассказывать… свой рассказ.

– А вы женились?

– Нет. Работы было много.

– А ваш друг?

– Что мой друг?

Тельман поковырял веткой золу.

– Рассказывайте уже до конца. Я ведь о вашем друге кое-что знаю.

– Ну да, вы же журналист. Оппозиционные статейки катаете.

– Не оппозиционные. Обычные статьи. О том, что в действительности происходит.

– Я и говорю – оппозиционные.

– Не хотите – не рассказывайте. Я ведь у него, у Куча вашего, интервью успел взять. Вот так.

– И что он вам сказал?

В то февральское утро Москвич проснулся, задыхаясь от счастья. Непривычного, острого. Как решающий гол, после которого валишься со всеми в одну потную, радостно прыгающую кучу. В окне звенело нереальной синевой небо; рванул раму, чтобы наполнить этой мелодией комнату. Помучил собаку; она обслюнявила ему шею. Несколько раз отжавшись, прыгнул в душ; вода упала на него, размазывая волосы по лбу.

Поутюжил щеки электробритвой, сделал упражнения для языка. В запотевшем зеркале шевелилось розовое пятно, протер стекло, чтобы видеть язык лучше. Попинал тапок; несколько пасов… Так, так… Го-ол! Тапок улетел под кровать, потом достанет. Позавтракал ужином, ставшим вкуснее за ночь, глянул в телик: в Багдаде все спокойно. Рубашка, пиджак, плащ. Проверил запястье – часы на месте, полвосьмого, врут. Пока!

По дороге подкрутил часы – отставать стали. В Москве, наоборот, спешили.

На вахте достал из рубашки нагретое телом удостоверение. Потормошил кнопку лифта. Махнув, понесся по мраморной лестнице, удерживая себя от несолидного перепрыгивания через ступеньку. В кабинете долго не мог усадить себя за стол, хотя ожог счастья уже немного проходил.

А потом небо зазвенело по-настоящему. Вздрогнуло и посыпалось стекло.

Сыпалось, застревая в плотной лапше жалюзи.

Он почти не слышал звук взрыва. Стоял, медленно размазывая кровь по щеке.

В пустом окне качались жалюзи.

Над крышей Кабмина картофелиной завис дым.

Светило солнце, он зажмурился и вдруг увидел себя, в московском августе, перед пустым банком. С дверями банка тоже что-то случилось, они были на фотоэлементах, но почему-то закрывались, когда к ним подходили, а стоило отойти – гостеприимно распахивались. Он видел себя, как он стоит и наблюдает за этой паранойей, в руке покрывалась испариной ледяная бутылка пива, которого уже не хотелось, но он снова и снова прилипал губами к ледяному горлышку…

Вторым взрывом его толкнуло к стене.

В оседающей пыли дребезжал телефон.

– Да…

Внизу его уже ждали.