Глиняный мост

Вернувшись в большой город супружеской парой, они сняли небольшой домик на Пеппер-стрит. Номер тридцать семь. Эбби нашла работу в банке – в первом же месте, куда обратилась, – а Майкл работал на стройках и писал в гараже.

Удивительно, как быстро побежали трещины.

Не прошло и года.

Стали очевидны некоторые вещи, например, что все решения были ее идеями.

Снять этот домик, купить эти тарелки с черной каймой.

Они отправлялись в кино, когда это приходило в голову ей, а не ему, и если она, получив диплом, сразу вырвалась вперед, Майкл оставался все там же, на тех же строительных плитах; как будто она была жизненной силой, а он просто жизнью. Начало конца было таким.

Ночь.

Кровать.

Эбби вздохнула.

Он поднял голову.

– Что ты?

Она ответила:

– Не так.

И покатилось: «Покажи как», а в ответ – «Я не могу тебя больше учить» и «Что ты имеешь в виду?» И вот она села в постели и сказала: «Только то, что я не могу тебе все показывать, водить за ручку. Ты должен сам находить».

Майкла потрясло, как хладнокровно она обрушивала на него удары, а темнота тем временем прижималась к окну.

– За все время, что мы вместе, думаю, ты ни разу по-настоящему не…

Она умолкла.

– Что?

Она еле заметно сглотнула, готовясь.

– Не предлагал.

– Не предлагал? Ты про что?

– Ну, не знаю… про все – где нам жить, что делать, что есть, где, когда и как нам…

– Господи, я…

Она расправила плечи.

– Ты никогда не берешь меня, чтобы вдруг. Никогда не даешь почувствовать, что тебе нужно взять меня во что бы то ни стало. А все время это так, как…

Ему не хотелось знать.

– Как что?

Чуть смягчив тон:

– Как с мальчиком, которого я уложила на пол тогда, у себя в комнате.

– Я…

Но дальше ничего не последовало.

Только «я».

Я и ничтожность.

Я и оползание, и вещи, брошенные на спинку стула, – а Эбби еще не закончила.

– А может, и все остальное, как я сказала…

– Все остальное?

Комната казалась сшитой и должна была разорваться.

– Не знаю…

Она снова выпрямила спину для храбрости.

– Может, без меня ты бы и сейчас сидел в нашей дыре с этими, у которых все «говнюки», синие майки-алкоголички и прочее. До сих пор прибирался бы в сраной приемной и швырял кирпичи вверх следующему парню, который кидает дальше.

Он проглотил собственное сердце вместе с немалой порцией темноты.

– Но это я к тебе пришел.

– Когда у тебя собака умерла.

Эти слова больно обожгли.

– Собака. Долго ждала, чтобы спустить?

(Он не думал каламбурить, я уверен.)

– Никогда не думала. Просто вырвалось.

Она сложила руки на груди, но не прикрыла наготы, прекрасная, голая, с такими прямыми ключицами.

– Может, всегда помнила.

– Ты меня к собаке ревновала?

– Нет!

Он опять промахнулся.

– Я просто… Не понимаю, почему ты столько месяцев не подходил к моему крыльцу, а только смотрел, ждал! Надеялся, я это сделаю за тебя – подтолкну, подведу.

– Ты не подталкивала.

– Естественно… Как бы я могла?

Она не понимала, куда девать глаза, и смотрела прямо перед собой.

– Боже мой, а ты и теперь не понимаешь, так ведь?

Последняя фраза прозвучала погребальным колоколом – такая бесстрастная и жестокая истина. Усилие, которого потребовали эти слова, подкосило Эбби, пусть хотя бы на мгновение, и она вновь приникла к нему, ее щека, будто камень, легла на его шею.

– Прости, – сказала она. – Это ужасно.

Но по какой-то причине он решил продолжить. Может быть, чтобы примириться с надвинувшимся крушением.

– Но скажи.

Вкус его голоса. Сухой и крупитчатый, и кирпичи все летели к нему, и он глотал их один за другим.

– Скажи, как мне это поправить.

Дыхание внезапно стало олимпийским видом спорта; где же запропал Эмиль Затопек, когда он так нужен? Почему Майкл не тренировался, как тот сумасшедший чех? Спортсмен, с его выносливостью, конечно, мог бы выдержать такую ночь.

Но мог ли Майкл?

И снова:

– Скажи, и я поправлю.

– Но в этом и дело.

Голос Эбби, прозвучав, горизонтально упал Майклу на грудь. Ни тревоги, ни напряжения.

Никакого желания поправлять или быть поправленной.

– Может, и никак, – договорила она.

– Может, так.

Она закончила.

И вновь начала:

– Может быть, мы просто… не понимали, не о том думали.

Его последний судорожный вдох, глоток воздуха:

– Но я так…

Он осекся, замялся.

– …тебя.

– Я это знаю.

И в ней было столько жалости, но беспощадного рода.

– И я тоже, но, наверное, этого недостаточно.

Добавь она в конце булавочный укол, он истек бы кровью в постели.

Амахну

Следующая ночь оттого, что он так долго и крепко спал днем, выдалась такой же кошмарной и изнурительной, как и прошедшая. Он перебирал содержимое шкатулки и возвращался мыслями к утреннему крыльцу.

Молоко, пролитое на перила.

Артерия у меня на шее.

Он видел Ахиллеса и Томми, Генри и Рори.

И Кэри.

Конечно, он думал о Кэри, и о субботе, и о том, придет ли Кэри в субботу на Окружность. Ему дико хотелось знать, но он нипочем бы не стал ее спрашивать. И тут он прервал раздумья и до конца осознал – вынужденное окончательное признание.

Поднявшись, подошел к письменному столу, оперся ладонями. Ты уехал, подумал он.

Тебя там нет.

Вскоре после рассвета встал и Убийца, и они зашагали по реке, будто по дороге: двинулись вверх по течению.