Глиняный мост

А он смотрел в небо и никогда об этом не заговаривал: что ни одну из скачек она не выиграла. Он видел, как это ее угнетает, но заговорить – значило лишь все усугубить.

Было холодно, но они не жаловались: валялись в джинсах и толстых куртках. Головоломка ее подсвеченных кровью веснушек. Случалось, она накидывала капюшон, и пряди волос выбивались наружу. Щекотали ему шею. Она всегда находила способ.

Типичная Кэри Новак.

В июле, в вечер отъезда на шахту, Майкл Данбар оставил новые записки, дополнения к расчетам лесов и размеры опалубки и сводов. Клэй улыбнулся на рисунок подмостков. Но, увы, ему придется снова начать рыть – на сей раз для строительства рампы, чтобы подвозить каменные блоки.

Он врезался в берега и мягко выводил дорогу: это не был сам мост, но все, нужное для него, – и Клэй это делал, работая даже усерднее, когда оставался в реке один. Он работал, слушал, ковылял в дом. Падал на продавленный диван.

После Сентиньяно у них установилось молчаливое понимание.

Убийца не станет заводить разговор.

Не будет спрашивать, что известно Клэю.

Много ли он знает о «Каменотесе» и Микеланджело? И Эбби Хенли, Эбби Данбар? О картинах? Его картинах.

Пока Майкла не было, Клэй перечитывал свои любимые места и места, любимые Кэри.

У нее это были моменты из начала.

Город и взросление.

Сломанный в подростковые годы нос.

Ваяние «Пьеты», Спаситель – словно стекающий – на руках Марии.

У Клэя – все-таки Давид.

«Давид» и «Рабы».

Он любил их, как и отец.

А еще ему нравилось другое описание – того места, где статуи сейчас, – флорентийской Академии.

Сегодня Давид стоит в конце коридора Галереи, в куполе воздуха и света. По-прежнему охвачен сомнением, навечно в испуге, навечно восстающий и решающий. Под силу ли ему противостоять мощи Голиафа? Он смотрит поверх нас, куда-то вдаль, а здесь, рядом, ждут Рабы. Они борются и ждут не одно столетие – скульптора, который придет и завершит их, – и будут ждать еще несколько веков…

Когда он бывал дома, иногда забирался вечером на крышу. А то еще читал на одной половине дивана, пока я читал на другой.

Мы частенько смотрели вместе кино.

Иногда по два фильма за раз: «Мизери» и «Безумный Макс-2».

«Город бога». («Что? – кричит Генри с кухни. – Для разнообразия, не в этом столетии снятое, да?») А за ним, для равновесия, «Ох уж эта наука!» («Во, блин, уже лучше – восемьдесят пятый год!») Этот мне тоже подарили на день рождения – Генри и Рори.

Второй просмотр вышел отличным.

Сидели, смотрели во все глаза.

Трущобы Рио нас раздавили.

Келли Леброк восхитила.

– Слышь, – сказал Рори, – прокрути назад!

А потом:

– За такое надо «Оскаров» давать!

На реке, по радио, горстями, среди десятков скачек первая победа все от нее ускользала. Та первая скачка в Хеннесси – когда она вильнула и получила дисквалификацию – почему-то казалась далекой, будто прошли годы, и все же была настолько близкой, что жгла до сих пор.

Однажды, когда она неслась по дорожке на кобыле по кличке Электрошокер, жокей впереди выронил хлыст, и тот ударил Кэри под подбородок. Это на мгновение ее отвлекло, а лошадь сбилась с маха.

Кэри пришла четвертой, но живая и обозленная.

Но наконец это все же случилось, иначе не могло быть.

В среду вечером.

Скачка проходила в Роузхилле, а лошадь – майлер по кличке Арканзас.

Клэй был в реке один.

В городе уже несколько дней шли дожди, и Кэри старалась держаться в середине дорожки. Но хотя остальные жокеи пытались, и вполне разумно, скакать по твердому, Кэри послушалась Макэндрю. Он сказал веско и сухо:

– Правь прямо через грязь, дочка. Прижимайся к барьеру – представь, что на финише я не прочь увидеть у него на боку следы краски, ясно?

– Ясно.

Но Макэндрю почувствовал ее сомнение:

– Смотри: целый день там никто не скакал, должно было подсохнуть, а у тебя дистанция будет на несколько корпусов короче.

– Питер Пэн так однажды выиграл Кубок.

– Нет, – поправил ее тренер, – не так, а как раз наоборот: он скакал вдоль бровки, а вдорожка была разбита в кашу.

Кэри редко ошибалась: в тот раз, наверное, сказалось волнение, и Макэндрю показал свою полуулыбку – как только и умел улыбаться в дни скачек. Многие его жокеи знать не знали никакого Питера Пэна. Ни коня, ни литературного героя.

– Давай, умой их всех.

И она умыла.

На дне реки Клэй ликовал.

Он уперся ладонью в настил лесов. Ему приходилось слышать, как пьяные мужики отвешивают шутки типа: «Поставь мне четыре пива и делай что хочешь, а я не перестану улыбаться», и вот именно так он себя чувствовал.

Она выиграла скачку.

Клэй представлял себе, как она финиширует, представлял жар и стрелки часов Макэндрю. По радио вскоре начался другой репортаж, из Флемингтона, что на юге, и комментатор, смеясь, договаривал:

– Посмотрите на нее, на жокея, она обнимает своего сурового старика тренера – и посмотрите на Макэндрю! Видели вы когда-нибудь, чтобы человеку было так неловко?

Радио засмеялось, и Клэй с ним.

Небольшой перерыв – и вновь за работу.

В следующий раз, по дороге домой, в вагоне он думал и мечтал. Он придумывал разные способы ярко отпраздновать победу Арканзаса, но понимал, что будет по-другому.