Глиняный мост

Днем, пока они работали и разговаривали, писали и считали, Убийце было любопытно, зачем газета, но он пока не смел спрашивать. Он занимал себя другими вещами. Перед ним лежали тетради с эскизами и с замерами. Цены на доску для лесов и опалубки. Закупка камня для сводов – о которой Клэй сказал, что может добавить немного денег, но получил немедленный ответ оставить деньги при себе.

– Поверь, – сказал Убийца, – тут в округе полно карьеров. Я знаю, где взять камень.

– Как в той деревне, – заметил Клэй почти бездумно.

– В Сентиньяно.

Майкл Данбар замер.

– Что говоришь?

– В Сентиньяно.

И тут, застигнутый в момент между рассеянностью и осознанием – того, что он сказал, и, тем более, к чему отсылался, – Клэй сумел одновременно приблизить Убийцу к себе и оттолкнуть его. Он вмиг стер великодушие прошлого вечера – «Мне тут нравится, нравится здесь быть», – но дал понять, что ему известно много больше.

Вот, решил он про себя, подумай-ка над этим.

На этом и остановился.

* * *

Едва минула половина первого, и солнце буйствовало в речном русле, и Клэй спросил:

– Слушай, ты не против, если одолжу у тебя ключи от машины?

Убийца обливался потом.

Зачем тебе?

Но ответил:

– Конечно. Знаешь, где взять?

То же самое повторилось без нескольких минут два, потом еще раз, в четыре.

Клэй трусил за реку в эвкалипты, пробирался на водительское место и слушал радио. Выиграли в тот день Великолепный, потом Молодец и Шоколадный-торт. Ее лучший результат в скачке был пятый.

Спустившись в русло после финальной скачки, Клэй сказал:

– Спасибо. Я больше так не стану делать, это непорядок.

И Майкл Данбар удивился.

– Придется отработать сверхурочно.

– Не вопрос.

– Да я шучу.

Но потом собрался с духом.

– Не знаю, что ты там делал…

Синие глаза сверкнули на миг из глубоких глазниц.

– …но это, должно быть, весьма важно. Если мальчишки куда-то убегают, все бросив, обычно это означает девушку.

Клэй, как и следовало ожидать, растерялся.

– Да, и Сентиньяно, – продолжил Убийца (раз уж он бросил Клэя на канаты), – это место, где Микеланджело изучал свойства мрамора и вырубал глыбы для своих статуй.

Что означало: не знаю когда. Не знаю как. Но ты нашел, ты нашел «Каменотеса».

Нашел ли ты также и ту женщину – Эбби Хенли, Эбби Данбар? Не от нее ли?

Да.

Пенни рассказала тебе о ней, так?

Перед смертью.

Она рассказала, ты нашел ее, и она даже отдала тебе книгу, – и Убийца посмотрел на Клэя, и тот сам обратился в статую, будто состоял из крови и камня.

Я здесь, сказал Майкл Данбар.

Я вас бросил, знаю, но я здесь.

Задумайся об этом, Клэй.

И он задумался.

Ладони палача

В приливе Данбаровского прошлого прошло три с половиной года, и Клэй без сна лежит в постели. Ему тринадцать. Темноволосый, угловатый, худой, и его жалит в тишине собственное сердцебиение. В глазах у него пламя.

В один миг он скатывается с постели в одежде. На нем шорты и футболка, он бос.

Он выбегает из дому, бежит по улицам и кричит.

Но кричит, не раскрывая рта: «Папа!»

ПАПА!

ГДЕ ТЫ, ПАП?!

На улице весна, час предрассветный, Клэй бежит вдоль коробок зданий; расставленных молвой домов. Фары машин навстречу: двойные фантомы – и мимо, и прочь.

Папа, зовет он.

Пап.

Его шаги замедляются, останавливаются.

Где ты был, Майкл Данбар?

Это случилось в том же году раньше.

Пенелопа умерла.

Она умерла в марте.

Ее уход растянулся на три года: врачи давали шесть месяцев. Она была настоящим чемпионом джимми-хартнеллинга – болезнь убивала ее, как могла, но Пенелопа нипочем не умирала. И когда она, наконец, сдалась, нас тут же придавило.

От отца мы ждали надежды и, наверное, храбрости и близости: чтобы обнял каждого, помог выбраться из отчаяния.

Однако ничего подобного.

Полицейская машина с парой копов укатила.

«Скорая» уплыла вниз по улице.

Майкл Данбар подошел к нам; к нам, сквозь нас и прочь. Он вышел на лужайку и двинулся дальше.

Пятеро брошены на крыльце.

Похороны заливало солнце.

Солнечное кладбище на вершине холма.

Отец прочел кусок из «Илиады»:

Быстро суда захватить и спускать на широкое море.

Он надел костюм, в котором женился и в котором через несколько лет, вернувшись, предстанет перед Ахиллесом. Свет в его синих глазах погас.

Генри произнес речь.

Он изобразил ее нарочитый акцент, и люди смеялись, но у него в глазах стояли слезы; и там было не меньше двух сотен детишек, все из Хайперно, и все в наглаженной форме: тяжелой, опрятной, темно-зеленой. И мальчики, и девочки. Они вспоминали метроном. Кого-то из них Пенелопа учила читать. Мне показалось, что особенно горевали самые отпетые. «До свидания, мисс, до свидания, мисс, до свидания, мисс». Некоторые касались гроба, идя на солнце.

Прощание происходило на улице.

Чтобы сжечь, ее надо было занести обратно в здание.

Спустить гроб в огонь.

Он чем-то походил на пианино, правда, или скорее на какого-то его бедного родственника. Можно было хоть как его украсить: все равно это просто несколько досок и ромашки, брошенные на крышку. Она не хотела, чтобы ее прах развеивали или держали в урне, как песок. Но мы заплатили за небольшой памятник – камень, у которого можно постоять, вспоминая, увидеть ее над городом.