Глиняный сосуд

— Нет, и купить негде. Магазин закрыли. Машина с продуктами больше не ездит. Даже пенсию не привозят. Хорошо хоть старик со своего огорода подкармливает. Город про нас забыл.

Старуха, шмыгая носом, держала сигарету по-армейски.

— Скажите, Екатерина Валерьевна, что Вы так держитесь за этот дом? Как вообще в нем можно жить? Кости дворян в склепах комфортнее лежат. Дров нет, электричества нет, в подвале вода тухлая стоит.

Спутница вдавила окурок в мокрую траву, и, выдохнув клубок табачного дыма, надсадно произнесла:

— Ты еще не старый. Тебе проще рассуждать. Я тоже была такая. Казалось, что горы могу двигать. Вон, посмотри на третью могилу справа от тебя. Это лежит мой отец. Он ушел от нас с мамой, когда мне было всего три года. Я его почти не знала, и умер он, успев перекинуться со мной всего несколькими фразами. Видимо, даже не понял, кто перед ним сидит. Может быть, подумал, что я медсестра или сиделка. Целая жизнь прошла. Но знаешь, что самое интересное?

— Что? — спросил Павел, закрыв одну ноздрю пальцем и высморкавшись в траву.

— То, что из всех этих дней я помню не больше десятка. Например день, когда мой отец подкидывал меня на руках, а я хохотала на всю улицу. Прошло столько лет, а я помню, как родной, но незнакомый человек подкидывал меня на руках. Это же уму непостижимо! Столько событий, а запомнила я лишь это. Поэтому держусь за дом. Он — один из таких дней. На что я только не шла, чтобы сохранить его за собой. Правда, это привело к тому, что я уже забыла, как выглядят другие этажи и комнаты, существуют ли они вообще…

— Новое место помогло бы отвлечься.

— Для меня все остальные места чужие. Я стара, чтобы куда-то переезжать. Трухлявое дерево бессмысленно пересаживать. Не приживусь больше нигде.

— А если перебраться обратно в город? — пролепетал Павел Максимович. — Там хотя бы будет уход врачей. Здесь-то что?

— Людям только кажется, что они в городе живут. Больницы, набитые брошенными стариками, воющими от боли — хуже кладбища. Там все ненавидят друг друга за то, что они такие же старые и больные, как и ты.

— Хм…

— Вот, посмотри на могилы. Здесь лежат чьи-то матери, дочери. Каждая из них мучилась во время родов. В поту, тошноте и болях каждая думала, что уж из ее-то ребенка выйдет толк, а теперь вот все лежат рядышком, в безмолвии.

— И Вас это раздражает? — ковыряя в ухе пальцем и время от времени вынимая его, чтобы разглядеть добытое, спросил помощник.

Старуха посмотрела на него заиндевевшими глазами, которые были еле различимы в складках лица, потом провела рукой по черепу обтянутому тонкой кожей и сухо ответила:

— Мне сложно объяснять и формулировать мысли без кофе. Голова болит. От моего времени остается все меньше и меньше следов, а то, что еще осталось, никому не нужно. Как будто я и не жила.

Старуха обвела кладбище рукой и продолжила:

— Склад разрядившихся аккумуляторов.

Помощник чихнул, и ему пришлось сорванным лопухом вытирать под носом сопли. Трясущимися пальцами она достала вторую сигарету, но только с пятого раза смогла ее раскурить.

— Вот что такое человек, Павлуша, — постучала она о землю кулаком. — Земля — и ничего больше получается. Одни лопухи и искусственные цветы вокруг. Мой дед тоже считал себя по молодости сверхчеловеком, и что? Вон — лежит и молчит. Дед, а дед, ответь что-нибудь. Возрази мне. Скажи, мол, внучка — это все брехня. Что ты чушь несешь? Человек — это сила, внучка.

Она картинно сплюнула на землю.

— Слышишь, мам? Что ты сейчас думаешь о жизни? Ты ведь все учила меня, советовала, как жить, кого выбирать. Что сейчас скажешь? У тебя ведь было достаточно времени подумать в тишине. Молчишь…. Ну да. Сговорились с дедом.

— Дождь, — произнес Павел, подставляя пухлую ладонь. — И ветки сосен, слышите, как надрывно трещат.

— Пошли домой, Павлуша. Нужно к рассвету собрать все необходимое в дорогу. У деда одолжу немного денег и еды. Кое-что заложим в ломбард. Серьги, например мои, зажигалку и золотые часы.

Они встали с веток, отряхнулись, кто как смог, и поплелись по заросшей бурьяном тропинке в сторону центрального входа, поддерживая друг друга под руки.

Пройдя мимо десятка покосившихся крестов и плит, путаясь в крапиве, Екатерина Валерьевна и помощник уткнулись руками в рабицу. Старуха подняла голову кверху и уставилась в полумрак.

— Мать честная! Кажется, стоит.

— Кто?

— Собор, кто же еще. И, вроде даже ровнее, чем раньше, стоит.

Старуха закашлялась, и ей потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя.

— Ладно, Екатерина Валерьевна. Он-то стоит и еще может столько же простоит, а я окоченел совсем. Пойдемте.

Бабка почесывала свою макушку и качала головой.

— Хотя, раз сеткой обтянули, значит, все-таки, собираются что-то строить. Меня, когда сына хоронила, через центральные ворота не пустили. Сказали, что от вибрации трактора, который вез гроб, колокольня может обрушиться на людей. Пришлось объезжать. Тут, кстати, проход есть. Полезли. Я, может быть, последний раз на своих ногах прохожу в этом месте. Потом уже нести будут.