Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Вторую парадигму виртуозного исполнительства установил Лист. Его концертные выступления представляли необычный род театрального действа. Его называли даже фокусником, как и Паганини. Он завоевывал публику в первую очередь как феноменальный пианист и импровизатор, а уже потом как композитор. Слава Листа складывалась в России с 1839 года, под влиянием Михаила Виельгорского. Тогда он писал детям из Рима: «Это — царь пианистов и до него никто на этом инструменте не произвел на меня подобного действия» — и далее: «Лист — единственный для меня». «Его игра меня расстроила так, что я спать не мог и не настроился опять, как на другой день к вечеру»[474].

Если Глинка так и не встретился с Шопеном, по крайней мере об этом не сохранилось фактов, то Листа он стал считать своим другом. Хотя процесс принятия листовской парадигмы творчества был сложным, его манеру игры на фортепиано он называл — «рубить пальцами котлеты», так как она казалась ему грубой и жесткой.

В Петербург Лист приехал в первый раз 4 апреля 1842 года, чем «переполошил всех дилетантов и даже модных барынь»[475]. Ради его концертов Глинка, принявший публичную роль «отшельника», даже вышел в свет. «Слушать Листа — это не простое наслаждение, это счастье, блаженство, что-то выше обыкновенных житейских наслаждений. Оно мирит с жизнью, оно заставляет любить ее <…> Скажите, можно ли роптать на жизнь, на судьбу, мимолетные житейские горести, если в этой жизни есть весна, с ее солнцем, зеленью и цветами, итальянская опера с Рубини и Лист с инструментом Лихтенталя?» — сообщалось в одной из петербургских газет[476].

Глинка был потрясен его фортепианной игрой. Об этом говорит хотя бы тот факт, что он не пропускал ни одного салона, где бывал приезжий виртуоз, и ни одного его концерта. Уже позже, в 1850-х годах, русский композитор, увлеченный искусством «старых» мастеров, будет критиковать Листа за бравурность и вычурность.

Современники вспоминали, что Лист, узнав о русском гении из рассказов графа Виельгорского и Одоевского, лично пожелал с ним познакомиться. После их первой встречи Глинку поразили аффективная манера Листа разговаривать, как будто бы он постоянно выступал с трибуны, его «странный» внешний вид[477], очень длинные волосы, что было не принято среди русских мужчин[478]. Но недоверие к Листу быстро прошло, когда он блестяще исполнил отрывки из новой партитуры Глинки «Руслан и Людмила», сыграв их по предоставленному композитором автографу.

Уже после первого приезда в Петербург Лист, по-види-мому, увлекся русским искусством. Через год, в 1843-м, пианист снова посетил Петербург. Его встретили прежние знакомые из салонов, в том числе и Глинка. Венгр увидел «Руслана и Людмилу» в театре, спектакль ему понравился. После этого во время гастролей он неоднократно исполнял свою фортепианную транскрипцию «Черкесский марш», в основу которой был положен Марш Черномора из оперы «Руслан и Людмила» (точное название — «Tscherkessenmarsch aus „Russlan und Ludmilla“»). Впервые европейская знаменитость исполняла музыку русского композитора в лучших салонах и залах Европы.

Глинке нравилось, что Лист так же любит веселиться и кутить, как и русские аристократы. Он с удовольствием принимал участие в их театрализованных вечеринках. Сохранился исторический анекдот о чествовании Листа на вечере, устроенном русским композитором. На нем присутствовали многие друзья Глинки: графы Виельгорские, Соллогуб, Даргомыжский, Осип Петров, пианист Карл Фольвейлер, оба Кукольника, Арнольд и многие другие.

Глинка разыграл театральную мизансцену, которую можно было бы озаглавить как «Цыганский табор». В большой комнате вместо мебели располагались сосны и ели в кадках, между которыми висели пестрые ковры, изображавшие шатер. Вдоль деревьев размещены матрасы, накрытые коврами. Посередине установлены три сверху связанных шеста, а к ним прикреплена короткая цепь, на которой висел большой котел. В другой комнате предлагались блюда из русской, украинской и белорусской кухни, а между ними располагалось большое количество бутылок.

Вечер начался с музыки: каждый из присутствующих сыграл свои сочинения, артисты театров спели арии из опер Глинки. Потом перешли к столу, опорожнили бокалы, распробовали закуски. Официальная чопорность сменилась дружеским весельем. Глинка в конце вечера произнес речь, в которой объявил, что все деятели искусств со всего мира составляют одну общую странствующую семью — «la Bohéme», или «Цыгания».