Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

24 апреля 1850 года в столице скончалась его любимая сестра Елизавета, тяжело болеющая последнее время. Он пытался утешить ставшим близким другом зятя Флёри: «Счастье появляется на земле только для того, чтоб несчастье стало бы потом еще более полным»[578]. Эту мысль он вывел из опыта собственной жизни. Теперь она определяла его мироощущение. Находясь в расстроенных чувствах, он воспринимал последние три года, проведенные в России, агонией. Он писал как никогда эмоционально: «…но эта вечная зима! Великий Боже, не лучше ли раз и навсегда покончить с этим существованием, чем стенать в агонии, кажущейся вечной тому, кто ее сносит?», «…моя жизнь представляет собой сплетение из утонченных и постоянных пыток»[579].

Всю зиму 1850/51 года он просидел дома (так он часто делал в это время года), изучая энциклопедию «Лексикон естественной истории» в шестидесяти томах, изданной на французском языке. Теперь он жаловался на Варшаву и мечтал уехать туда, где искусства и науки будут снабжать его пищей для ума. В конце зимы 1851 года физическое состояние Глинки становилось хуже. Как он вспоминал, вероятно, это произошло из-за курения, отчасти из-за венгерского вина, «которое сильно бьет на нервы»[580]. Пропал аппетит, местная еда перестала нравиться. Даже дон Педро уже не был столь приятен, как раньше. Отсутствие хорошего образования и горячий испанский нрав делали его не слишком приятным компаньоном в домашней оседлой жизни.

Матушка, пытаясь помочь сыну, срочно отправила к нему своего умелого повара с домашней ветчиной, хорошей гречневой мукой, пастилой и разнообразными вареньями, которые любил Михаил Иванович (особенно малиновое, земляничное и брусничное)[581]. Эти меры возымели положительное действие. Но, как это ни парадоксально, между приступами меланхолии и обострениями болезней прежняя развлекательная жизнь с домашним музицированием шла привычной чередой.

В Петербург

Глинка звал Людмилу в Варшаву, хотя и понимал, что сейчас она приехать не сможет. Сестра, которую он называет ласково «куконушка», теперь стала единственной опорой всего семейства, на ее плечи легли заботы о землях в Новоспасском. Матушка с каждым годом слабела, она полностью потеряла зрение. Ее ничто не радовало, она говорила, что все самое счастливое в ее жизни уже прошло. Глинка писал сестре: «Маменька и я немолоды; долго ль придется пожить на свете?»[582]

Весной, 31 мая 1851 года, Евгения Андреевна умерла…

Людмила вспоминала: «Я была постоянно с нею, исполняла все ее желания и приказания, читала ей, писала под ее диктовку, помогала ей хозяйничать. Болезни у нее никакой не было, но она день ото дня видимо слабела, очень часто днем впадала в дремоту и тихо, покойно уснула навек… И в гробу она была красива»[583].

Письмо с горестным известием Глинка получил во время одной из вечеринок. Он тяжело переносил утрату единственной женщины, которой полностью доверял. Правая рука, которой он вскрыл письмо со страшным известием, онемела (в современной медицине такая реакция организма называется психосоматической). На фортепиано он еще играть мог, а письма выводить пером на бумаге было настолько тяжело, что он вынужден был их диктовать Педро. Даже подписывал свое имя с «величайшим затруднением»[584]. В июле 1851 года Людмила приехала в Варшаву, чтобы поддержать брата. Глинка написал доверенность на управление всего имения и земель, передав бразды правления Людмиле и ее мужу, чем окончательно рассорился со Стунеевыми, претендующими на часть наследства.

Когда Людмила отправилась в обратную дорогу, то, согласно сохранившимся воспоминаниям, Глинка остановился перед мостом над Вислой и сказал:

— Теперь, после смерти матушки, никогда уже не желаю больше переезжать по другую сторону Вислы.

Глинка почти сдержал слово. В Новоспасское он так никогда больше и не приедет. Усадьба настолько была связана с образом Евгении Андреевны, что находиться там и не видеть матушку было слишком травматичным для него. После всех переживаний он, как всегда в трудных ситуациях, решил уехать за границу. Начались хлопоты с документами на загранпаспорт. К заявлению он прилагал докторское свидетельство, объясняющее причины поездки.

В августе 1851 года после отъезда сестры, готовясь к Европе, он наконец-то принялся за работу над новой редакцией «Ночи в Мадриде», которую после первого исполнения посчитал еще не готовой^{482}. Возможно, он хотел добиться ее исполнения в Париже, имея там протекцию от Берлиоза.

Но из-за бумажных дел по наследству поездку за границу пришлось отложить и вернуться… в Петербург.

— Петербург, — позже говорил он друзьям, — ненавистен для меня. После бракоразводного дела он до такой степени гадок, что и вспомнить о нем не могу без особенного глубокого омерзения[585].

Но хорошая компания близких друзей настолько растопила его сердце, что композитор, сам того не ожидая, провел в столице почти полгода — с конца сентября 1851 года по весну 1852 года^{483}.