Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

В конце 1852 года Глинка с друзьями ходил на премьеру скандальной драмы Александра Дюма-сына «Дама с камелиями», которая произвела фурор. Уже четыре года, с момента ее написания в 1848 году о ней говорил весь Париж. Долгое время автор не мог получить разрешение на ее постановку из-за слишком смелого сюжета — в романе рассказывалось о любви парижской куртизанки, умирающей от чахотки, и романтичного юноши. Ради театральной премьеры этого романа Глинка покинул свое затворничество. Как он сообщал сестре в письме, он плакал от сильных чувств и сожалел, что Людмила не могла разделить с ним переживаемые эмоции. «Дама с камелиями» создала моду на подобные «пьесы о нравах», которые вскоре заполнят сцену. Буквально через несколько месяцев Джузеппе Верди напишет свой главный бестселлер «Травиату» на сюжет романа Дюма-сына. Опера будет показана уже 6 марта 1853 года в Венеции, в оперном театре «Ла Фениче».

В начале 1853 года Глинка сообщал о своей спокойной тихой жизни в письме другу Дубровскому, которая между тем его уже не радовала: «Зима, хотя и чрезвычайно легка сравнительно с нашею (снег выпал только раз и сейчас же растаял, а кроме ничтожных по утрам, других морозов не было), а все-таки зима, враг мой, берет свое: я не хвораю, а сижу в комнате и вполовину не свой», и дальше — «живу тихо, уединенно, довольно сытно и тепло (по возможности); страдаю несравненно менее, нежели в России, зато нередко овладевает мною ностальгия, напавшая на меня с самого выезда из Варшавы и сопутствовавшая до берегов Средиземного моря и Пиренеев». Общее ощущение от жизни он формулирует в виде афоризма, который Глинка чрезвычайно любил: «Недостаточно молод для развлечений, недостаточно глуп, чтобы сильно скучать»[626].

Он пытался объяснить свою ностальгию: «…бывало, путешествие облегчало мои страдания и оживляло, освежало сердце и воображение; теперь же путешествие (особенно в дилижансах и по железным дорогам) для меня труд, мука и пытка. Шибко, нелепо постарел я, милый барин; удовольствия света не по силам; к тому же как-то ничто не утешает. Вдобавок потолстел до безобразия»[627].

Все парижские развлечения надоели, его одолевала скука.

Все чаще Глинка думал о смысле жизни:

— Зачем я здесь? Жизнь моя здесь совершенно бес-цветна…[628]

Радостная новость пришла из Москвы, куда перебралась в это время сестра по совету брата. Людмила благополучно родила девочку, которую назвали Оленькой. Глинка стал ее крестным. «Это радостное известие тронуло меня до слез (что теперь редко со мною бывает)»[629], — писал он сестре. Она с дочкой переехала в имение мужа, в деревню Логачево, что несколько ее расстраивало. Она не любила сельской жизни, здесь не было никого, кто был бы ей душевно близок. К тому же она боялась сплетен любопытных соседей.

Но радостная новость ненадолго скрашивала тоску Глинки. В Париже стал активно разворачиваться «восточный вопрос» — так называет Глинка ситуацию перед началом Крымской войны и все военные действия, приносящие неприятности и провалы России. В этой войне против Российской империи образовалась коалиция из Великобритании, Франции, Османской империи и Сардинского королевства. В Европе усиливались антироссийские настроения, что не могло не сказаться на отношении к любому русскому в Париже. Глинка хорошо ощущал эти изменения в публичном пространстве, и он, как искренне преданный стране и императору дворянин, теперь остро воспринимал происходящее вокруг, считая иностранцев чуть ли не своими личными врагами. В это время в письмах возникает новый образ Парижа, как земли чужой, неприятной, где люди хотя и образованны, но не обладают душой, а всех мужчин он неизменно называл «самцами».

Просвещенность Европы, теперь в новых обстоятельствах, казалась мнимой. История повторялась. Она казалась многим русским, в том числе и Михаилу Ивановичу, воплощением варварства, как и более тридцати лет назад, во время Наполеоновских войн. Об этом уже высказывался дальний родственник композитора — писатель Федор Николаевич Глинка[630]. Вновь его взгляды стали актуальными. Михаил Иванович наверняка знал и «Парижские письма» Павла Анненкова. Это репортаж о культурной жизни 1847–1848 годов, в которых повествование проникнуто иронией над стилем жизни парижан. В это время Александр Герцен в «Письмах из Франции и Италии» (1847–1852) писал о полном разочаровании в Европе. Жизнь Франции и Италии кажется ему мещанской, а Париж — главной столицей мещанства. «Видимый Париж представлял край нравственного растления, душевной устали, пустоты, мелкости», — утверждал Герцен[631].