Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

— Один Бог — предмет, могущий удовлетворить духовному стремлению человека. Так мы созданы и для этого созданы. Человек, прежде казавшийся самому себе самостоятельным существом, познает, что он создание, что он существо вполне страдательное, что он сосуд, храм для другого Истинно-Существа. Таково наше назначение: его открывает нам христианская вера, а потом и сам опыт единогласным свидетельством ума, сердца, души, тела.

Художник задает главный вопрос: как же научиться воплощать истинное Божественное в искусстве, очищенное от всего человеческого — от зла, стыдливости и завесы греха?

Пастырь отвечает:

— Евангелие уподобило человеческое сердце сокровищнице, из которой можно вынимать только то, что в ней находится. Истинный талант, познав, что Существенно-Изящное — один Бог, должен извергнуть из сердца все страсти, устранить из ума всякое лжеучение, стяжать для ума евангельский образ мыслей, а для сердца — евангельские ощущения. Первое дается изучением евангельских заповедей, а второе — исполнением их на самом деле. Плоды дел, то есть ощущения, последующие за делами, складываются в сердечную сокровищницу человека и составляют его вечное достояние. Когда усвоится таланту евангельский характер, — а это сопряжено с трудом и внутреннею борь-бою, — тогда художник озаряется вдохновением свыше, только тогда он может говорить свято, петь свято, живописать свято. О самом теле нашем мы можем только иметь правильное понятие, когда оно очистится от греха и будет проникнуто благодатию.

Художник понял, что нужно самому вести правильный образ жизни, согласно заповедям. Но он спрашивает, как понять, где истинное искусство для Бога, а где ложное. В качестве ложного он приводит примеры — «Херувимскую» Бортнянского и «Мадонну» Рафаэля. Какие истинные чувства возможно ему, как музыканту, изобразить в церковных песнопениях?

Пастырь проповедует:

— Первое познание человека в области духовной есть познание своей ограниченности, как твари, своей греховности и своего падения, как твари падшей. Этому познанию гармонирует чувство покаяния и плача. Этим чувством преисполнены многие песнопения, начиная с многозначительной молитвы, так часто повторяемой при богослужении: «Господи, помилуй». В этой молитве все человечество плачет, и с лица земли, где оно разнообразно страждет, и в темницах, и на тронах вопиет к Богу о помиловании. Однако не все церковные песнопения проникнуты плачем. Чувства некоторых из них, как и мысль, заимствованы, можно сказать, с Неба. Есть состояние духа, необыкновенно возвышенное, вполне духовное, при котором ум, а с ним и сердце останавливаются в недоумении пред своим невещественным видением. Человек в восторге молчит всем существом, и молчание его превыше и разумнее всякого слова. В этом состоянии пребывают высшие из ангелов — пламенные Херувимы и шестикрылые Серафимы, предстоящие престолу Божию. Одними крыльями они парят, другими закрывают лица и ноги и вопиют не умолкая: «Свят, свят, свят Господь Саваоф». Неумолкающим чрез века повторением одного и того же слова выражается состояние духа, превысшее всякого слова: оно — глаголющее и вопиющее молчание. Чувством, заимствованным из этого состояния, исполнена Херувимская песнь; она и говорит о нем. Им же исполнены песни, предшествующие освящению Даров: «Милость мира жертву хваления» и прочее. Особенно же дышит им песнь, воспеваемая при самом освящении Даров. Так высоко совершающееся тогда действие, что, по смыслу этой песни, нет слов для этого времени… нет мыслей! Одно пение изумительным молчанием непостижимого Бога, одно чуждое всякого многословия и велеречия Богословие чистым умом, одно благодарение из всего нашего существа, недоумеющего и благоговеющего пред совершающимся таинством.

В конце разговора Художник благодарит Пастыря:

— Согрелось сердце мое, запылал в нем огнь — и песнопения мои отселе я посвящаю Богу. Пастырь! Благослови меня на новый путь.

Так, видимо, и Глинка ощущал свое новое состояние — движение к истинному искусству.

Открывая неизвестное

По воспоминаниям Владимира Стасова, в это время под воздействием общения со служителями Церкви Глинка выписывал из церковного обихода те старинные мелодии, которые ему нравились. Он хотел их гармонизовать, то есть подобрать под них «правильные», подходящие голоса, образующие объемное многоголосное пение.

Подобный тип работы — использование уже готовых мелодий и их дальнейшая обработка — был, как мы помним, близок композитору и распространен во всей культуре середины XIX века. Часто композиторы их заимствовали друг у друга или из фольклора различных стран, а затем преобразовывали в соответствии со своим вкусом и предпочтениями публики.