Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Грусть от происходящего соединялась с ощущением небывалого торжества. Василько-Петров отмечал «стечение в храм многочисленной и разнообразной толпы, состоявшей из представителей всех слоев петербургского общества. Много гербованных карет стояло у подъезда к храму, вся лестница была занята ливрейными лакеями; но большинство молившихся пришло пешком, многие с противоположного конца города». Он перечислял присутствующих: «мы видели почти всех русских музыкантов»; «мы видели членов Филармонического общества, в котором Глинка был почетным членом»; «видели очень многих иностранных музыкантов, питавших к гению покойного нелицемерное, глубокое уважение». Участник событий, он подводил итог, что творения Глинки поняты всеми сословиями, они уже стали «народными». Идея народности, которой было отдано много сил самим Глинкой и его друзьями, теперь была неотделима от его творчества.

Недавно видевший усопшего и много с ним общавшийся священник Василий Полисадов, который должен был бы находиться в Берлине при русском посольстве, произнес надгробное слово[771]. После этого Филармоническое общество организовало концерт, составленный из сочинений Глинки.

Мероприятия, посвященные памяти Глинки, имели широкий резонанс, национального гения помнили и любили на родине. Шестакова начала хлопотать о перезахоронении праха брата в России. Она обратилась к сенатору и товарищу министра иностранных дел Ивану Матвеевичу Толстому, с которым был знаком композитор, с просьбой о ходатайстве и обращении к императору. Государь не только разрешил перезахоронение, но и приказал, чтобы все расходы по перевозу тела правительство взяло на себя, что подчеркивало высочайшую значимость дела.

Через два месяца, 14/26 мая, в присутствии протоиерея Василия Полисадова, который вернулся на службу, Зигфрида Дена, Энгельгардта, приехавшего специально в Берлин, и хозяина квартиры рабочие вскрыли могилу, гроб подняли, с тем чтобы положить в дорожный ящик. Через три дня его отправили на родину: сначала — на поезде до города Штеттина, расположенного на северо-западе Польши, на границе с Германией, а затем — до Кронштадта на пароходе. Какие-то неясности происходили в пути, в духе гоголевской «чертовщины». Сохранилось свидетельство церковного певчего берлинской посольской церкви Мстислава Тихонравова^{539}, сопровождавшего прах, который рассказывал, что гроб приходилось «маскировать» — оформлять в качестве пассажирского багажа и говорить, что в нем «фарфор» (вспомним, как Пушкин обыгрывал фамилию Глинки в хвалебных куплетах на вечере после премьеры «Жизни за царя»). Якобы певчий не хотел делать лишние расходы (но ведь они были полностью обеспечены государством) и терять время. А уже капитану русского парохода «Владимир» он смог сообщить о той «драгоценности», которая хранится в ящике[772].

Гроб с телом композитора прибыл в Россию 22 мая/3 июня, через два дня после его дня рождения. Композитору исполнилось бы 53 года.

24 мая (по старому стилю) состоялось перезахоронение гроба на русской земле на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге. Берлинский гроб, по воспоминаниям Шестаковой, был очень мрачным, большим, безо всяких украшений. Она распорядилась обить его золотым глазетом, то есть разновидностью парчи. Вместе с Осипом Петровым, любимым певцом композитора, они украшали церковь цветами, готовясь к траурной церемонии прощания.

Сразу после этих событий вокруг смерти и похорон Глинки возникли слухи и домыслы. Казалось, вполне предсказуемо, что столь болезненный человек — об этом было известно всем его друзьям — мог неожиданно скончаться. Но этот довод не убеждал. Искали какую-то тайну. Похожим образом складывалась ситуация вокруг смерти Гоголя, о чем, например, свидетельствует письмо Ивана Сергеевича Тургенева Ивану Сергеевичу Аксакову: «Эта страшная смерть — историческое событие — понятна не сразу; это тайна, тяжелая, грозная тайна — надо стараться ее разгадать… Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кои ближе других стоят к ее недрам»[773]. Видимо, схожее ощущение возникло и у близких Глинки.