Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Как и раньше, играли в основном увертюры, то есть вступления к операм, где в сжатой форме передавался основной конфликт сочинения. Помимо известного Мегюля, в репертуаре прописался Керубини, чей стиль напоминает полотна Энгра по точности линий, сдержанности и благородству^{118}. Но теперь репертуар, изучаемый Мишелем, расширился. В нем появились произведения «классиков» — увертюры Моцарта к «Волшебной флейте», «Свадьбе Фигаро», «Милосердию Тита» и «Дон Жуану», музыка Бетховена из оперы «Фиделио». Звучали сочинения современников — Бернхарда Ромберга, виолончелиста-виртуоза, игравшего в квартете с Бетховеном, и скрипача Людвига Вильгельма Маурера^{119}, хорошо известного своими операми и балетами в Петербурге. С последним Глинке предстоит познакомиться лично. Он считал его одним из лучших капельмейстеров Европы. Скорее всего, он исполнял увертюры Россини, тогда нового кумира публики. Правда, Глинка указывал, что после занятий с Майером прежний любимец Россини был отвергнут как «несерьезный» композитор. Но он лукавит, отдавая дань борьбе с итальянским влиянием, которая развернется позже, уже в 1840-е годы. Стиль Россини повлиял на Глинку, об этом «говорят» многие фрагменты в опере «Руслан и Людмила», законченной в 1842 году.

Теперь в искусстве Мишель отдавал предпочтения сильным характерам. Такова героиня Медея из оперы Керубини, брошенная возлюбленным и убившая своих детей. Его вдохновляла трагическая судьба преданных супругов в «Фиделио» Бетховена. Вторая симфония немецкого гения нравилась за то, что на фоне классицистских приятных звучаний прорываются героические фанфары, предвестники зрелого стиля. Ему нравятся истории о любви — «Португальская гостиница» Керубини, где влюбленные разлучены превратностями судьбы, но обретают друг друга благодаря чудесной милости. Здесь много путаницы и переодеваний, как в «Свадьбе Фигаро» Моцарта.

Таким образом, в этот период, вплоть до апреля 1824 года, то есть на протяжении более полугода, Мишель изучает дотошным образом, буквально по миллиметрам сочинения композиторов, вошедших в историю под общим названием «венские классики» — это Гайдн, Моцарт и Бетховен.

Музыка гениев вдохновляла на собственное творчество.

Юноша вставал рано и после утреннего чая пытался сочинять «серьезную» музыку, то есть оркестровую, которую можно было сразу опробовать на крепостных музыкантах.

Такая возможность была не у каждого композитора!

Он начинает с пьесы для семи инструментов, называемой Септет. Затем пробует сочинить размеренное Анданте кантабиле (Andante cantabile) и Рондо (Rondo), произведение с повторяющейся темой. Но все они остались незаконченными, хотя могли бы стать частями какого-то цикла. Неудачи с оркестровой музыкой компенсировались игрой на рояле. Мишель импровизировал. Родственники слышали страстные пассажи и печальные мелодии. Так он высказывал в звуках свое внутреннее состояние. Он хандрил. Но от чего — от нереализованных возможностей? От неопределенной судьбы? Скорее всего, это была характерная для романтиков печаль (сейчас мы бы назвали это состояние сплином). Окружающая его природа, сельская местность вдохновляли на философские темы. Он много читал Жуковского, «проливал слезы» над его балладами. Жуковский внедрил в русское сознание «томление по иному миру», размышляя о бренности бытия. Пережитая война сплеталась с темами дружбы и недостижимой любви, ранней смерти и могильными настроениями. Может быть, именно эти размышления и вызывали его тоску, или «любовь к смерти», являющуюся одним из обязательных компонентов сентиментально-романтического мировоззрения[91].

Чувствительный Мишель, так же как и авторы-романтики пытались проникнуть в Божественный замысел и обрести идеал.

«Музыка его воскрешала», — позже напишет сестра Людмила, боготворившая брата. Но могла ли она об этом знать? Ведь ей в это время исполнилось восемь лет. Это были ее догадки, которые сложились в романтический миф о страдающем гении. С наступлением зимы хандра усилилась. Из комнат юноша практически не выходил, читал и музицировал, греясь халатом на легком заячьем меху. А когда спускался вниз, надевал сюртук или модную венгерку со шнурками.

Двадцать лет спустя

В памяти Глинки воспоминания о Кавказе причудливым образом соединились с впечатлениями от оперы «Русалка» Кауэра и балета Кавоса «Кавказский пленник». Почти через 20 лет все эти эмоции сконцентрируются в одной точке — опере «Руслан и Людмила». Она будет написана, как и «Русалка», в жанре волшебной оперы, с протяженными балетными сценами и восточными танцами, среди которых особое удивление вызовет лезгинка. Кавказ станет землями Черномора.