Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Однажды Глинка входит в гостиную и видит мизансцену, как будто ожившую картину итальянских мастеров Возрождения.

Белокурая тонкая девушка с ликом Мадонны смотрит в зеркало, а ее служанка (та самая Луиза, из-за которой сорвалась поездка в Берлин) расчесывает ее красивые длинные волосы. Глинка случайно попал в «святая святых» женской жизни — незамужняя женщина не должна была показываться незнакомому мужчине без прически.

Мгновения было достаточно, чтобы решить:

— Это она!

Семнадцатилетняя Мария Петровна Иванова (родилась в 1817 году) была сестрой Софьи Петровны, жены Алексея Стунеева. Современники вспоминали, что девушка была действительно красива и обладала врожденной грацией. Друг и критик композитора Александр Серов с восторгом говорил о ее «чарующей красоте».

Но в действительности она была далека от того идеала, который в ней увидел Глинка. Видимо, она не имела систематического образования, воспитывалась, как и многие барышни, дома с гувернантками и получила лишь минимальные знания — умела читать и писать, танцевать и петь, знала основы французского языка. При этом нельзя сказать, что ее образование было ниже среднего, наоборот — она обладала красивым почерком, писала письма, соблюдая правила пунктуации, что было редкостью[193]. Ее семья относилась к прослойке бедных дворян. Она еще не выезжала на балы и не имела опыта общения с противоположным полом.

Почему Глинка влюбился именно в эту довольно обычную особу с «первого взгляда»? О нем можно было бы сказать словами Пушкина: «Душа ждала кого-нибудь».

В русском обществе считалось, что аристократ обязан жениться не раньше тридцати лет, но и не позже. К этому времени у молодого человека должны уже иметься устойчивый капитал и положение на службе. Нашему герою как раз исполнилось 30 лет, он имел большое имение, приносящее стабильный доход и положение в обществе. От Глинки ждали женитьбы. Не случайны были и шутки Мельгунова в его адрес. И он — осознанно или бессознательно — готовился к этому шагу.

В обществе считалось, что претендентка на руку и сердце должна была обладать высокой нравственностью, чувствительностью и отзывчивостью, добротой и добросердечием, умением сглаживать конфликты. Ей предстояло выполнять две социальные роли в замужестве: первая — быть украшением дома, центром домашнего салона, для чего потребовались знание нескольких языков, умение легко танцевать и петь; вторая — связана с хозяйством и детьми[194]. Постепенно в обществе от «правильной» жены стали требовать знание философии и чтение современной литературы, посещение музеев и театров.

Глинка наделил всеми этими качествами увиденную девушку. Она стала не только идеалом земным, но и идеалом небесным. В ней, как ему кажется, он обретал Музу[195]. Для этого были некоторые предпосылки: Мари обладала приятным голосом, немножко пела, а главное, трепетно внимала «райским звукам» Глинки.

Немаловажным для возникновения чувств был контекст их знакомства, произошедшего в приятной домашней обстановке: он уже будто был объединен с ней узами родства. Девушку хорошо и давно знали в семействе Глинок. Пока Мишель находился за границей, она успела понравиться родителям, особенно отцу, часто навещавшему Стунеева. О Мари композитор уже неоднократно слышал от Натальи во время их пребывания в Берлине. Сестра говорила, что отец называл ее в шутку невесткой.

Но в каждой шутке, как известно, есть доля правды.

Глинка забыл об отъезде, хотя все было готово. Матушка даже купила ему собственную карету, что предполагало большие траты. Но все было напрасно. Его помыслы были теперь связаны с Петербургом и юной Мари.

У Стунеевых собиралось музыкальное общество, куда приходили его воспитанники и многие военные, в том числе и молодой Лермонтов^{271}. Мари невероятно кокетничала с Глинкой и мило обращалась к нему, вопреки всем правилам, на «ты». Вероятно, и ее чувства были искренними. Глинка, безусловно, производил впечатление — только что вернулся из Европы, прекрасно поющий и играющий на фортепиано, с блестящими восторженными глазами. Таким мы можем его увидеть на портрете этого времени кисти Николая Степановича Волкова[196] (1811–1869), который нравился и самому Мишелю^{272}. Перед нами уверенный в себе, открытый к свершениям импозантный молодой человек. Одетый в гусарский доломан, то есть короткий мундир, с небольшими усиками, бакенбардами^{273} и редкой бородкой, — он франт, следует установившейся моде. Герой портрета без смущения смотрит вперед, фигура расположена анфас. От прежней юношеской застенчивости не осталось и следа. Вся поза как будто наполнена движением, динамикой.