Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти

– Без вопросов, сир. – Лудли сдержал импульс ускорить шаг и пойти вперед господина. – И, капитан, многие любят вас, как я и сказал.

Квайр выразил неприязнь:

– Надеюсь, нет. Я сего не желаю. Я сего не требую.

– Я о чем, – пропыхтел озадаченный лакей, – вы обожаемы, капитан, и тому подобное.

– Обожаем? Чернью? Оно завоевывается легко, такое обожание. Чуточка эффектных действий, дешевая шутка-две, лихой жест – и, вестимо, сброд длит обожание всю дорогу до Тильбёри и тюремной баржи. Я презираю тех, кто угождает толпе ради нее самой. Мое искусство должны оценивать другие художники, люди, великие в своих сферах, как велик лорд Монфалькон. Все до единого годы, что провел он у престола Герна, каверзничая, сговариваясь, интригуя ради воцарения Глорианы. Он был мой герой, Луд, в пору молодости. Я по-прежнему им восторгаюсь. Конечно, он почуял, сколь тонко понимаю я его достижения. Однако мои по-своему не менее велики.

– Более, капитан, учитывая всё.

– Я принял его покровительство, дабы нарастить опыт, улучшить навыки – усиление, подчинение… Он был моим единственным господином. И он меня презрел.

– Презрите его, капитан. Он – слабак.

Квайр просветлевал.

– Таков он и есть. Ты прав, Лудли. – Не без усилия он удлинил шаг. Они почти добрались до стен. – Иди же в «Морскую Конягу», а я присоединюсь к тебе позже. Пойду в свое почтенное жилище, гляну, как там госпожа Филомена, супруга ученого, поживает без любовного своего партнера. – Он приподнял и призагнул шляпу. – Увидимся в «Морской Коняге», Луд.

Счастлив отпущением, мастер Лудли вбежал в ворота, единожды махнув господину рукой.

– Вы вскоре станете прежним собой снова, капитан!

На душе у Квайра лучшало с каждой секундой.

– Вестимо. Презреть его. Я выучился чему было можно. Я лучше нашего общего друга, Монфалькона. Я оставлю его позади!

В сем эфемерно-развязном настроении он миновал ворота и был немедленно атакован полудюжиной злодеев с тенётами и покрывалами, вервиями и ножами.

– Вот и он!

Квайрова рука метнулась к рукояти меча, однако на плечах уже обосновалась петля. Капитан заизвивался. Петля затягивалась.

На него насели, полускрыты плащами и капюшонами, шестеро живопыр.

– Придурки! Я – Квайр. У меня есть друзья. Все окаянцы города!

Игнорируя его слова, они скрутили и погрузили его в смердючий фургон прежде, чем он успел что-то сообразить. Квайр засомневался в полном своем разумении себя и мира. Его глаза скрыла повязка, его тело деревенело от давящих веревок. Изумление настигало его второй раз за день. Не будь Квайр заткнут кляпом и обволочен капюшоном, он бы громко выматерился.

Ариох их мать! Я схвачен. Несправедливо до чрезмерности! В один день! Я позволил себе потерять уверенность и оттого надежду – и ныне теряю жизнь. Разве что удастся заболтать их и освободиться. Но что же сие? Что за враги посмели бы?..

И тут капитана Квайра осенило, что у беседы с Монфальконом и принятого ею поворота есть нечто общее с похищением.

Он меня сдал. Он меня предал. Он надеется умертвить меня, прежде чем я раскрою его секреты. Он явно не поверил истине. Что ж, если я умру, ему несдобровать. Всякое деяние обнародуется в «Исповеди капитана Квайра». Боги, она подкосит Альбион! О, друг мой Монфалькон, если я выживу, ты отведаешь мщение куда масштабнее. Тогда-то ты и признаешь истину: ученик сделался господином. Я заставлю тебя осознать сей факт, хотя бы только сей…

Его мизинец искал тайный кинжал, но тот не находился. Квайр осторожно кусал кляп, ослабляя его жеванием. Он испытывал на прочность сдерживавшие его вервия и тенёта. Он изо всех сил вслушивался в похитителей, но тех осталось лишь трое: двое на козлах и один рядышком в фургоне – и все они помалкивали.