Глубина

Разговор дальше не вязался, и Григорий, со скрипом сдвинув стул, загляделся на сына.

— Налить еще? — спросила Катюха.

— Налей, — сказал Григорий.

— Может, водочки теперь?

— Нет, мешать не буду.

— Ты как — останешься у нас или пойдешь куда?

— Да погоди ты с этим, — наконец шевельнулся Катюхин мужик. — Только сели…

— Если сели — пейте да ешьте. Я сейчас курицу принесу.

— А я, башка дырявая, рыбу забыл вытащить, — спохватился Григорий и пошарил вокруг ног. — Где же он, чемоданчик мой?

— Во дворе ты его оставил, — сказала Катюха.

— Мать честная! — вырвалось у Григория.

— Принесу сейчас…

— Не надо, я сам, — поднялся Григорий.

Выйдя на крыльцо, он разглядел стоявший на траве чемоданчик. Лохматая дворняга, присев на задние лапы, обнюхивала чемоданчик, должно быть, давно почуяла запах рыбы.

Григорий открыл чемодан, нащупал под мятой рубахой тугие, гладкие пачки. На радостях кинул отбежавшему в сторонку псу копченую зубатку.

— Ешь, мил человек, — проговорил он, сердобольно следя, как пес подкрадывается к рыбе на трех лапах, держа четвертую, перебитую, на весу.

С крыльца Григорий оглядел окрестности поселка, заметил, что в погоде происходит перелом. Несильно тянувший с юга ветер усилился, гнал к пруду белесые облака пыли. В сгустившейся голубизне пропал горизонт, и клонилось к нему остывающее, будто пеплом присыпанное солнце.

Григорий поспешил в избу. При его появлении Катюха оборвала себя на полуслове, возбужденная, раскрасневшаяся, она села на свое место. Хозяин насупленно смотрел на стол, что-то туго соображая, потом взъерошил волосы пятерней и собрался говорить.

Григорий догадался, что Катюха с мужем, пока он сходил во двор, разговаривали о нем.

— За вас выпьем! — стараясь казаться пьянее, чем на самом деле, предложил Григорий.

Весело и широко бросил на середину стола десятка полтора зубаток.

— Не-е, — дурашливо пригрозил он пальцем Катюхе, налившей теперешнему мужу поменьше коньяку.

Дотянулся бутылкой до стакана хозяина, долил, чтобы у обоих было поровну.

— Во всем нужна справедливость, — усмехнулся Григорий.

Браво, одним глотком выпил коньяк, прослезился и приготовился запеть песню.

— Иди ко мне, Димуля, — позвал сына. — Песню тебе спою.

Неуютно, невесело было Григорию за этим столом. Никакая песня в голову ему не шла, а притворяться он не умел, и все его показное пьяное веселье, видно было, вызывало у Катюхи угрюмую настороженность.

Робко шаркая ножками, Дима приблизился к Григорию, но глядел он на черный, с блестящими заклепками чемоданчик. Лопоча по-своему, Дима опустился на корточки и стал рыться в нем.

— Герой! — похвалил сына Григорий. — Налей еще немножко, Катерина!

Наметанным глазом Григорий определил, что хозяин огрузнел — тот тяжело облокотился на стол.

Между тем Дима, сосредоточенно сопя, выволок из чемодана рубаху, носки, прочую мелочь. В тот момент, когда он, с трудом зацепив мягкими пальчиками тонкую, туго спрессованную пачку денег, сунул уголок ее в рот, Катюха заглянула под стол и оцепенела.

Григорий, почувствовав ее растерянность, глянул на сына и тихо изумился:

— Во, сынок! Клад нашел!.. Выгребай, выгребай!

Он нагнулся, легонько припал губами к просвечивающемуся сквозь реденькие, пушистые волосы розовому темечку сына.

— Молодец! — выдохнул он, — Кончен бал!.. — как бы решившись наконец на отчаянный поступок, добавил: — Собирай его, Катюха!.. В дорогу!

— Чегой-то? — обомлев, замерла та. — В какую дорогу?

— Забираю я сына своего! — отрезал Григорий.

Не глядя ни на Катюху, ни на хозяина, попытавшегося расшевелиться, Григорий расчистил перед собой стол, поднял чемоданчик, высыпал деньги.

— Вот, — сказал он. — Двенадцать тыщ… Вернее, одиннадцать. Тысчонка нам с ним на первых порах пригодится. Ты б на него столько не получила, если б алиментами…

— Костя, чего же ты молчишь? — всхлипнула Катюха.

— А што я? — таращил глаза Костя. — Драться прикажешь?..

— Давайте по-хорошему, — криво улыбнулся Григорий. — Без рук обойдемся.

Он грозно выпрямился, положил на скатерть иссеченные старыми порезами — столько лет шкерил рыбу — широкие ладони.

— Чего ж ты срамишь-то нас? — давясь злыми слезами, говорила Катюха. — Торги устраиваешь!..

— Этакая ты, — сердито уставился на нее Григорий. — Ты сама повод дала — письмом своим. Вот и даю я положенное на сына. И даже сверх того… Чтоб не в обиде были. Так что не тяни резину — собирай его, а иначе заберу без приданого. Положи в чемоданчик пару штанишек, рубашонку…

— Костя!.. — взъерошилась Катюха.

— Ну, чево?.. — дергая тяжелыми веками, Костя затравленно озирался.

— Да пойми ты, — тоскливо проговорил Григорий. — Ведь извелся я, пойми. У меня никого роднее его на свете нет. Я для себя запрет установил насчет баб и семейственных отношений. Хватит, испил горькую чашу по этой части. А ты вон… — Григорий деликатно помолчал, скользнув взглядом по Катюхиному животу. — Твоя воля — рожай хоть целую футбольную команду. Грамоту дадут, высокое звание матери-героини… А я вот зарекся…

Катюха, резко встав из-за стола, боком двинулась к двери.

— Костя, очнись, паршивый! — заорала она. — Я соседей кликну.