Глухая рамень

— А все уходить собираешься. Пожалеешь потом, да поздно будет…

Алексей после бани не торопясь отхлебывал из стакана чай и читал газету. Катю одолевал сон, но она крепилась, молча допивала теплое молочко. Потом уложили ее спать. В избе было тепло, уютно, за стеной шумела метелица.

Привычка берет свое. Весной расцветают сады и в ненастье. Выбившийся из колеи человек опять находит свою дорогу… В этот вечер Ариша успокоилась, нашла себя: то, что недавно мучило и пугало ее, перестало быть тяжелым и страшным. Все устроилось по-хорошему, как обычно говорит Алеша…

На нем синяя сатиновая рубашка с расстегнутым воротом, которую Ариша в добрую пору сшила ему сама. Эта пора не миновала; Арише всегда было приятно помыть его, нарядить во все чистое, и, когда он сидит с ней рядом, ей больше ничего не надо. И пусть он молчит, работает, уходит, куда нужно. Ведь ей достаточно и того, что Алеша знает, как заботятся о нем, как любят его и ценят.

Нежным, ласковым взглядом она погладила его волосы, шею, к которой прижимался узенький воротничок белоснежной сорочки. Алексей, почувствовав это прикосновение, ответно улыбнулся. В новом сереньком платье, которое к ней шло, Ариша была в этот вечер по-прежнему ласкова, молода и красива… В ее душевном саду опять цвела весна и по-прежнему пели птицы.

Ей не хватало только одного — уверенности, что так было и так будет впредь. Хотелось убежденно верить, и, кажется, она верила, не обманывая себя, — нынче удавалось и это. Разбирая на ночь постель, она уже больше ни о чем не думала…

Глава VI Встречи в клубе

Авдей Бережнов не любил ни часовых речей, ни аршинных резолюций и своим подчиненным, любителям красных слов, частенько говаривал:

— Покороче, товарищ, и поконкретней.

Сегодня на производственном совещании, где обсуждался план дальнейших работ, он выставил только три пункта: открытие курсов для бригадиров, перестройка обоза и перенос большого Ольховского ставежа.

Самая большая комната конторы была запружена народом: лесорубы, коневозчики, собравшиеся со всех участков, работники лесного склада, конного парка, десятники, техники, они заняли двенадцать рядов скамеек, теснились у стен и в углах, напирали к столу президиума, где восседали Бережнов, Горбатов, Сорокин и Коробов. На третьей от стола скамье сидели заведующий обозом Якуб, Сотин, недавно вернувшийся из Ольховки, плотник Никодим, старший кузнец Полтанов, а рядом с ним Ариша, пришедшая сюда от скуки. (Наталка с Катей остались дома.)

Полтанова больше всего интересовали расценки да мягкая сталь, которая ему нужна до зарезу. Вот и пришел послушать — не порадуют ли его чем-нибудь на собрании.

Авдей Бережнов и выступавшие после него обходили эти мелкие дела стороной, Полтанову надоело, и, посидев недолго, он незаметно ушел.

Ариша слушала речи, не вникая в их смысл, и, положив нога на ногу, смотрела на потертый рукав дохи. Ей хотелось справить новую шубку. Заметив на чулке прилипшую черную ниточку, она наклонилась, чтобы нитку снять, и не обратила внимания, что в эту минуту кто-то сел рядом, на освободившееся после Полтанова место. Вдруг над самым ухом ее прошелестел знакомый шепот:

— Привет… и добрый вечер.

Она вздрогнула, смутилась, а Вершинин взял ее руку повыше кисти и легонько стиснул. Ариша кивнула молча. В комнате была всего одна лампа — на столе президиума, и до них едва доходил ее слабый мигающий свет. От курева висел такой плотный чад, что трудно различить лица в президиуме, — должно быть, поэтому Вершинин и осмелился подойти к ней. Именно так подумала Ариша. Чтобы не навлекать на себя ничьих подозрений, она решила не говорить с ним сегодня и, сделав некоторое усилие над собой, приняла вид полного равнодушия.

Он, очевидно, понял и тихонько, вполголоса заговорил с Сотиным. Арише хотелось послушать, о чем говорят они, но разобрать что-нибудь было невозможно: в дальнем углу, у двери, где было темно, послышались возня и смех поселковских парней и девок. Громче всех раздался Пронькин голос:

— Убегла.

Возня стихла, когда поднялся Алексей. Одна рука его пальцами касалась стола, накрытого красной материей, а другая ладонью рубила воздух наискосок. Сухо смотрели глаза исподлобья, на узкощеком, освещенном сбоку лице заметно двигались мышцы — обычный признак его душевной приподнятости. Говорил он просто, толково, вразумительно, но Арише речь его показалась сухой, угловатой, излишне громкой и неспособной разбудить чувства.

Откуда-то взялась сборщица сучьев Палашка, она втиснулась между Якубом и Вершининым, прижав последнего к Арише, — стало тесно сидеть. Палашка сердито отпыхивалась, поправляя сбившуюся на затылок шаль, прятала под нее волосы и неразборчиво на кого-то брюзжала.

Ариша от безделья полюбопытствовала:

— Ты что, Поля, какая растрепанная?

— Вон черти-то… робяты.

— Одолевают?

— Тискают, — призналась простодушно Палашка. — А Пронька прямо проходу не дает. Как увидит, так и — под шубу лезет… Когда-нибудь дождется, кудрявый пес… огрею палкой.

— Это он про тебя сказал «убегла»?

— Про кого же… С ним стоять нельзя — ушла: стыд прямо.