Глухая рамень

Вершинин опять склонился к Арише и, улыбаясь, дохнул ей в самое ухо:

— Нравы…

— Что? — переспросила она, не расслышав.

— После, — ответил он неопределенно.

— …На курсы, — сказал под конец Горбатов, — пошлем тех, кто отмечен высокой цифрой выработки.

За ним выступал Ефрем Герасимыч Сотин; он не пошел к столу и с места сказал несколько коротких, каких-то буднично-серых слов: на курсах он будет бесплатно читать «Учет и заготовку».

— А вы, Петр Николаич? — спросил Бережнов, отыскивая в зале Вершинина.

Ариша невольно взглянула на соседа с нескрываемым любопытством.

Вершинин встал, подошел к столу и, медленно снимая пыжиковую шапку, оглядел присутствующих. Ей подумалось, что все видят, какой он высокий, сильный, какой у него белый умный лоб. Он должен сказать то, что не тронуто еще другими, и то, чего она ждет. У него богатый опыт и знания. Ариша уже настроила себя услышать нечто красивое, неожиданное. И вот действительно запорхали над головами звонкие, крылатые фразы, острые, как стрижи. Лесную жизнь он красиво расписал узорами фактов, портретно подал старателей и лентяев, о которых вскользь упоминал Алексей, и очень кстати вспомнил о стариках углежогах.

— Крупно шагает новое время, — сказал он, — но в нашей глухой рамени оно идет медленнее, чем нужно: у нас много старого, косного — и в работе, и в быту. Но есть на общем фоне отрадные, радующие огоньки: например, в жизни углежогов Филиппа и Кузьмы уже ясно проступают признаки нового.

На этом месте прервал его директор:

— Покороче, Петр Николаич, и поконкретней.

По мнению Ариши, Бережнов поступил опрометчиво, и уж совсем непонятно, чему улыбнулся Алексей, прикрыв лицо ладонью. Вершинина ей стало немножко жаль, а о муже она подумала: «Господи, как он нетактичен».

Вершинин начал спешить, не выходя, однако, из прежнего равновесия. Конечно, его не могло сбить неосторожное замечание Бережнова, и он продолжал с еще большим жаром. Одна фраза, сказанная лесоводом в конце, почему-то запала Арише в память:

— Роль педагога возьму на себя охотно. Это мой общественный долг.

Сотин, сидевший рядом с Аришей, все время был рассеян и, похоже, собирался покинуть собрание: он часто взглядывал на ближнее окно, за которым стояла темень, шумела поднявшаяся пурга и плакал ребенком ветер… Вдруг громко, тревожно застучали в наличник. Все сразу смолкли, обернулись к окну, в комнату упала мертвая тишина.

— Ефрем Герасимыч здесь? — кричал чей-то голос с улицы. — Домой пошлите! Скорее!

Сотин, тяжело надавив рукой на плечо Якуба, поднялся и медленно пошел к двери, провожаемый сотней понимающих глаз. В сердце Ариши толкнулось беспокойство за Катю, оставленную дома с Наталкой.

Собрание, неожиданно выбитое из колеи, остановилось, точно кадр после обрыва киноленты, потом со стола президиума ударил звонок.

— Товарищи, продолжаем!

Подбирали курсантов надежных, проверенных; все тридцать человек, фамилии которых назвал Горбатов, не вызывали ни у кого сомнения. С задних рядов в президиум пришла записка. Горбатов и Бережнов молча уткнулись в нее, потом передали Семену Коробову. Прочитав, Коробов сощурился, пощипал русую бороду и, посмотрев на Горбатова, черкнул ногтем по красной материи крест-накрест.

— Поступила записка, — объявил Горбатов. — Прокофий Жиганов просит записать его на курсы. Я полагаю, что мы…

— Воздержимся! — громко выкрикнул Сорокин. — Пусть он на работе докажет, а потом поглядим.

Вслед за Ванюшкой выступил Коробов:

— Мы все за то: как есть наша новая власть, так и новая работа. Теперь вот как надо: вперед сколько хошь, а назад — ни шагу. А Пронька — наоборот всегда, потому и качество его пока невысокое.

— Я не напрашиваюсь, — ответил из угла Жиган.

— А почему же писал? — спросил Горбатов с недоверчивой усмешкой.

— Это не я.

— Кто же о тебе позаботился?

— Не знаю.

Горбатов покачал головой и при общем смехе сказал:

— Вот и пойми его, ерша щетинникова…

Решено было курсы открыть через неделю, завтра же начать паспортизацию обоза, а в начале декабря перенести ольховский ставеж и проложить к нему ледяную дорогу.

Принесли киноаппарат. Авдей Бережнов оповестил, что картина обещает быть интересной. Молодежь грудилась к передним скамейкам, шумно толкаясь, наперебой занимая места. Старички и пожилые двинулись по домам. Взобравшийся на стол Якуб приколачивал к стене простыню. Арише хотелось посмотреть картину, она любила кино, но, подумав, все же решила уйти: нынче весь день она стирала белье, устала, затянувшееся собрание утомило еще более, вдобавок к тому же ей после ухода Сотина стало почему-то боязно и за Катю.

— Домой надо, — сказала она себе. — Пришлю Наталку… пусть посмотрит.

Она поднялась, застегнула доху и пошла к выходу. На широкой площадке крыльца в темноте стояли трое и негромко разговаривали. Она недолго посидела на перилах крыльца, пережидая бушующую пургу.

— Ты, Прокофий, не обижайся, — сказал один. Судя по голосу, это был Семен Коробов. — Смотри, не начни буянить.