Глухая рамень

Оглянувшись на лесовода, она вышла вслед за Ванюшкой в сени и, держась за скобу двери, спросила:

— Овчинку-то с зайца кто снимать будет?

— Пронька Жиган снял… Он у нас мастер.

— За сколь?

— Ни за сколь. Овчинку я отдал ему на шапку, а мясо съели. А что?

— Так я, к слову. Передай ему: пусть ко мне овчинку несет — шапку ему сошью. Принесет — не покается. Шапки-то мои, сам знаешь, многие лесорубы носят. Никто не жалуется.

Она оглянулась на дверь и еще тише спросила: — Ружье-то Вершинин али тебе задаром отдал?..

— Кто отдает даром? На охоту только. Принесу обратно.

— Знамо дело, разве отдаст. Жадный он, скупой… Ему, слышь, общим собранием жалованье прибавили. Правда, что ли?

— Никому не прибавляли, да он и не просил.

— То-то, то-то. Значит, наболтали. А я, глупая, поверила.

Сорокин ушел, а Параня, качая головой, жалела, что выдумка ее пришлась впустую: стало быть, Вершинин будет платить за квартиру по-прежнему.

Пока лесовод завтракал, она не притронулась ни к хлебу, ни к соленым грибам, молча наливала ему чай и украдкой косила на него глаза.

Петр Николаевич вообще не словоохотлив, а с Параней постоянно молчит, только и слов у него: подай то-то, сходи туда-то, собери поесть. Сейчас он торопится на работу, пьет чай и в то же время взглядом следит за Бураном, который у порога лакает сыворотку.

Еще вчера вечером была у Парани Лукерья и сказывала… надежный человек приезжал из города и кому-то тайком поведал, что грозит народу беда… Со дня на день, с часу на час ожидай ее, запасай для себя что можно. Параня не спала всю ночь, тревожно прислушиваясь к беспокойному ветру: чудилось ей, что кто-то ходит в сенях, царапается в стену, заглядывает в окна зеленым глазом. Чудилось ей, что война приближается. И только один человек во всем мире мог в этот черный надвигающийся год прокормить ее подле себя.

— Сам-то пил бы. Пса накормлю я. Мешает он тебе, — говорит она, чтобы задобрить на будущее.

Вершинин холодно смотрит на хозяйку: на темные, костлявые руки, на блеклые, выцветшие глаза, на острый кончик платка, покрывающего ее седые волосы. Все то же в ней, как и прежде, только нынче она больше сутулится и делает много лишних, бестолковых движений. Понимая ее с полуслова, с полунамека, он знал, что вот сейчас старуха обратится к нему с какой-то новой просьбой, и грубовато спросил:

— Зайца сама обдерешь?

Она согласилась скромно, послушно и как бы нехотя:

— Да уж ладно… Не в деревню же к старику нести. Сама как-нибудь. — И с видом печальным, по-нищенски продолжала: — Муку, слышь, давать станут нынче… Может, и мне схлопочешь?

— Не полагается тебе… незаконно это.

— Хоть немножко… килочка четыре бы. Похлопочи, Петр Николаич. Будь добрый. Может, дадут. Ее ведь в магазине много. Не обедняют от того, что старухе поблажку сделают.

— И хлопотать не стану, не полагается.

— Плохой ты за старуху заступник. Что жалеешь чужого-то? Скажи Авдею Степанычу. Он, слышь, навозил на целый квартал. Война подходит, похлопочи. Ведь кажинный человек для себя живет. Запасти надо на черный день.

— Откуда узнала, что война?

— Слух идет. Человек приезжал из городу. Война определенно ясная. Заморская страна подымается, и папа римский перстом грозит.

— Сплетни. — Он оделся, уложил в портфель бумагу и, надевая шапку, с минуту постоял у порога. — Хотя, что же, время довольно тревожное, — раздумчиво и хмуро произнес он.

Параня осталась одна. Упало в ней сердце, целиком захватила ее тяжелая, безысходная дума… Не все ли равно: для себя ли сказал последние слова Вершинин, для нее ли, — она уверилась теперь окончательно, что городской человек говорил правду… Запирая сени, думала о том, как жить дальше. Пока у ней есть картошка, соленые огурцы, мука; урожай с огорода каждый год снимает, налогами не обременяют ее, но все-таки… рыба ищет, где глубже.

Внесла из чулана зайца, как ребенка обхватив руками, подвесила тушку на веревочку к брусу, подол подоткнула, засучила рукава и принялась за дело. В руках быстро заходил сапожный нож.

Раньше она не знала, как снимают овчинку настоящие шкуродеры, и потому самой пришлось доходить до всякой тонкости этого не бабьего дела. Оно все же не отбилось от рук, и вот уже с полгода Параня снимает шкурки: лесовод бьет, а она снимает; носит их в деревню Вариху к овчиннику для выделки, а потом продает на базаре или шапки из овчинок шьет лесорубам.

Разворотив ножки русака, она спокойно полосовала кожу. Потрескивая, хрустела пленка, словно лопались пузыри, покачивалась и крутилась на веревке тушка. Буран не мог равнодушно смотреть на старухино дело, беспокойно урчал, переходил с места на место, иногда завывал, как в непогоду, а когда шубка зайца съехала на пол, он не вытерпел, подскочил к старухе сзади и ткнулся мордой в ноги. Параня вскрикнула от неожиданности, наотмашь, изо всей силы ударила пса ладонью, и он уполз под кровать.