Глумление или поиски смысла?

Следы босых ступней обрываются около овального углубления в песке, достаточного по размеру, чтобы там мог улечься человек в позе эмбриона. Непонятно, что это — могила или просто место, которая Мария использовала для сна, укрываясь от ночного холода, сменяющего в пустыне дневную жару. Франциск останавливается, медленно, будто в трансе, освобождается от одежды и укладывается обнаженным в эту неглубокую яму. Он лежит на боку, ноги почти прижаты к груди, а ладони закрывают лицо. Ветер засыпает его тело слоем песчинок и начинает казаться, будто мы видим изваяние, целиком слепленное из песка. Дальнейшая смена (вернее, «перетекание») картин достигается тщательно выверенной, виртуозной работой мастера спецэффектов (Борис Вилкоу). Трансформация происходит так, что воспринимается в начале просто как возникновение случайной неравномерности оседания песчинок, но в какой-то момент становится видно: яма стала шире и теперь под слоем песка лежат два тела. Второе, меньшее, прорисовывается перед первым, как будто отпочковавшись от него и сохранив ту же позу — ноги к груди, ладони на лице. Затем оказывается, что вместо песка сверху сыплются капли дождя. Камера отъезжает вверх и в сторону. Теперь мы видим, что на пустыню обрушивается настоящий ливень. Песок сначала становится ослепительно-белым снегом, затем этот снег тает, под ним образуется почва, из которой стремительно прорастает изумрудно-зеленая трава. Камера отодвигается еще дальше и показывает маленький оазис, возникший посреди пустыни. В следующем кадре уже крупным планом показаны обнаженные Франциск и Мария, лежащие посреди цветущего луга в той же позе, в какой за несколько минут до того лежали «песчаные изваяния» в яме. Мария просто спит, улыбаясь во сне. Франциск нежными, медленными и осторожными ласками будит ее, а затем разворачивается последовательность гармоничных и мягких любовных игр, показанных с исключительным чувством такта и эстетики. Эта эротическая сцена занимает около десяти минут экранного времени и в ней нет ни одного брутального или даже просто грубого элемента — мы видим не столько картину секса, сколько картину некого особого тантрического танца. Я специально хочу обратить внимание на этот факт, чтобы было понятно: ни о какой непристойности здесь не может быть и речи. Человек, которому подобное действие представляется непристойным, или крайне дурно воспитан, или просто психически болен. Вообще, поскольку фильм затрагивает христианскую тематику, хочется напомнить кое-кому из христиан слова почитаемого ими апостола Павла: «Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть» (послание к Титу, 1:15).

Отдельные критики дошли до невероятной изобретательности, заявив, будто Кельвин приписал святому Франциску склонность к некромантии и некрофилии (подразумевая видимо, что в режиссерской интерпретации Франциск оживил умершую 700 лет назад Марию, чтобы совокупиться с ней). Относительно некромантии замечу: возмущение воскрешением из мертвых с позиции религии, полностью построенной на идее такого воскрешения, выглядит надуманно (чтобы не сказать — дебильно). По поводу некрофилии — напомню: этим термином называется «сексуальное извращение, проявляющееся в половом влечении к мертвому телу». Если кто-то увидел в обсуждаемой сцене хоть одно мертвое тело, ему следует или начать лечить зрение, или бросить дурную привычку пить с утра без закуски, или хотя бы воздержаться от употребления галлюциногенов и наркотиков. Трезвый человек с нормальным зрением не обнаружит здесь мертвых тел (не говоря уже о влечении к ним) даже при тщательном покадровом просмотре.

На самом деле, символизм этого достаточно протяженного фрагмента исключительно интересен.

С одной стороны, перед нами ни что иное, как версия сотворения мужчины и женщины, восходящая к протобиблейским мифам (мужчина и женщина возникают из праха, оформившись и обретя жизнь мистической силой божественной любви).

С другой стороны, мы видим и явно выраженный эллинистический, точнее — орфический мотив (Франциск отправляется за своей Марией в страну мертвых точно также, как Орфей отправился в Аид за своей Эвридикой).

Наконец, есть и третий, глубинный план этого сюжета — симпатическое сродство явлений. Любовное соитие мужчины и женщины связываются с мифологическим священным браком Неба и Земли (когда Земля оплодотворяется Небом посредством дождя и рождает новую жизнь). Отсюда — параллель между возникновением оазиса среди пустыни и возвращенной молодостью двух любящих людей. На этот третий план указывают и некоторые ритуально тантрические элементы, угадываемые в последовательности любовной игры, так талантливо показанной Джессикой Ли и Жаном Дюбуа.