Глыбухинский леший

День обещал быть ведренным, теплым. Кровососы оводы, главное наказанье короткого здесь лета, уже не так донимали, как месяц назад. «Комары да мошки тоже сходят на нет, да к ним мы давно привычны, — думал Онисим с блуждающей на губах счастливой улыбкой, — так что ехать в Глыбуху самое время. Не поживется там, не беда: Витенька в ту неделю приедет и увезет обратно в совхоз. А поживется, так можно будет на две, а то и на три недели остаться. Хлебушко с чаем да сахаром есть — и ладно. Много ли надо старому человеку? А если к тому же ушицу сготовить из свежей рыбы, то и совсем любота. Карасики хороши на Черном озере за Глыбухой. Да и хариусом в реке… а если не хариусом, то язями легко разживиться. Тем более — Яков там с бабой живут. Значит, скучно не будет…»

И вот наконец наступило желанное для Онисима время: Настасья сама усадила его на мягкие вещи в лодку, Виктор устроился на корме и завел мотор.

Но тут к реке подбежал Николай Долбанов, жених внучки Сони. В одних трусах, заспанный, с растрепавшимися на ветру длинными — по моде — волосищами над румяным, круглым лицом, он предупреждающе крикнул Виктору:

— Погоди!

Тот, недовольный задержкой, заглушил мотор.

— Чего тебе?

Зябко переступая босыми ногами на сыром, холодном берегу, парень протянул Виктору пожелтевший от времени пестерь:

— Отдай там мамке с батяней. Пускай побалуются сладеньким. Да скажи, — добавил он тоном старшего, которому давно уже надоело внушать очевидные истины упрямому, непослушному подростку, — чтобы они кончали к зиме свое сиденье в Глыбухе. Хватит, мол. Кому их богатство надо? Колька, скажи, своим обойдется. Так что, пора им перебираться назад, в совхоз. Тем более — скоро свадьба…

Он быстро окинул взглядом счастливо вспыхнувшую Соню.

— Так и скажи: к свадьбе, мол, ждем непременно! Пускай перестанут дурость в Глыбухе тешить.

— Скажу, — односложно ответил Виктор. — Вот дед поживет, а как ему возвращаться, может, они вместе с ним и вернутся. Только навряд ли, — добавил он убежденно. — Не из таких они, дядя Яков и тетка Елена. Был я у них, нагляделся… Ну, в общем, ладно, — перебил он себя. — Поехали…

Лодка рванулась от берега, как застоявшийся, почуявший волю конь.

Все вокруг Виктора и Онисима плавно сместилось и закружилось. Потом ровно выстроилось на этом и том берегу, лица родных замелькали, все удаляясь, пока их совсем не закрыла купа берез, стоявших на повороте.

3

Женщина терпеливо дразнила щенка.

Сидя на последней ступеньке крыльца, твердо упершись в сухую землю сильными, жилистыми ногами в резиновых сапогах, она сдавливала щенка коленями, резко дергала его то за уши и за холку, то за пушистые баки и губы. Дергала и щипала безжалостно, как бы не замечая ничего вокруг, — ни быстрой, поблескивающей под солнцем Ком-ю, текущей за косогором внизу, ни мужа, мрачного и опухшего после запоя, занятого теперь переборкой сетей возле своей моторки. Сейчас она видела только его — беспомощного и глупого, насильно оторванного от матери месячного щенка с обвисшими ушами и большими неуклюжими лапами.

Когда щенок, задерганный ею, жалобно взвизгивал от боли, следившая за ним от дальнего сарая сука Низька тонко поскуливала, беспокойно дергалась и звенела цепью. Но женщина не обращала на нее внимания. И если щенок после особенно болезненного щипка пытался бежать или рабски валился на спину, она сердито подбрасывала его кверху, словно живой пушистый мяч, и когда он, ударившись о землю, взвизгивал, — больно шлепала по морде, строго приказывала:

— Кус, Анца! Кус.

Но если тот, не выдержав истязаний, вдруг в отчаянии зло огрызался или рычал на хозяйку, пытался схватить ее беспощадные ладони слабыми, еще молочными зубами, женщина счастливо смеялась и подбадривала:

— Так, Анца, так! Молодец! Кусайся!

Ей нужен был здесь, в безлюдной Глыбухе, не добрый доверчивый увалень, а злой нелюдимый зверь. Вокруг тайга да болота. Каждую ночь только и ждешь, что вот-вот проберется сюда какой-нибудь лиходей. Подожжет вначале твою избу, а потом одну за другой и пустые, полуразвалившиеся избы бывших соседей, чтобы замести следы своего преступления. Пламя пожара выгонит их с Яковом — полусонных и беззащитных — наружу, и тогда лиходей порешит их обоих, захватит накопленные здесь богатства…

Убийца рисовался ее воображению в виде огромного бородатого мужика, такого же сильного и крупного как Яков, но не русобородого и белолицего, а чернявого, как она, жилистого и злого. Не с серыми глазами, а с черными маленькими на страшном лице, с мосластыми сильными руками, в которых либо топор, либо украденный у геологов карабин.

Об этих страхах, все чаще не дающих спать по ночам, она не раз говорила мужу. Но тот, ленивый, сытый дурак, лишь равнодушно отмахивался: