Глыбухинский леший

Лодка шла теперь по этим капризным петлям и поворотам. По изменяющейся силе звука можно было легко догадаться, что сейчас, например, она быстро движется вдоль широкой излучины прямо на север; теперь — повернула круто на юг: гул мотора как бы бессильно гаснет. А вот минует Васькинский перекат. Теперь опять выходит на луговую излуку…

— Чья же это? — настороженно спросила Елена, бросив щенка и выйдя из калитки на берег. — Вроде не к часу.

Мужик не ответил.

Моторки заядлых любителей рыбной ловли, живущих теперь в совхозе, но время от времени спускающихся сюда по старой памяти, он изучил хорошо. Узнавал их по звуку едва ли не за полчаса до того, как чья-либо лодка вынырнет наконец из-за верхнего мыса на ровный глыбухинский плес. А этой моторки что-то не узнавал: и знакома, и нет.

Может, плывет кто-то случайный? Или кто из начальства? Бывает: в авиаотряде заняты все вертолеты, а милиции или инспектору рыбнадзора надо чего-нибудь в этих краях позарез, подъехал в поезде до совхоза, взял там моторку — и чешет теперь сюда…

«Но только навряд ли, — решил мужик. И привычно прикинул: — если даже кто-то и из начальства, беды не будет. Здесь все в порядке. Надежно укрыты в разных местах мешки и бочки с добром. Невод висит на сушилах вполне законно: ловить им на плесе разрешено, согласно договору с потребсоюзом. В ямах, где нерестует семужка-голка, верно, нельзя. Так в ямах сеть ставишь ночью, а утром чуть свет снимаешь. В тот час тебя видят одни лишь звезды, да и то не каждая, — с ленивой усмешкой подумал Яков. — Днем мы с Еленой ни-ни. Днем, конечно, сети тоже стоят, но как полагается по закону: в тихих заводях да курьях, где кроме щуки, окуня и сороги нет ничего. Тут беспокоиться не о чем. Да и навряд ли это начальство. Вернее всего — туристы, теперь их везде полно. Зубастые, волосатые да голодные, что те волки. «Дед, угости рыбешкой». И не какой-нибудь белой, а хариусом и семгой. На дармовое их много. А ты, вон, попробуй сам. Особо в такой нерестовой реке, где ловля голки запрещена…»

— Похоже, какие-то проходные туристы, — ответил он бабе, нетерпеливо топчущейся на берегу у калитки. — С поезда возле совхоза слезли, лодку спустили… а то и прямо с верховьев на этой лодке идут до самой Печоры. Хотя, конечно, может, кто и другой.

…Мотор между тем гудел напористо, ровно. Виктор до института работал в совхозе подручным механика, понимал и любил машины, поэтому все, что касалось техники в семье Адриана, он содержал в отличном порядке. Беспокоиться за него домашним не приходилось. Полулежа теперь на удобно сложенных в лодке вещах, дед Онисим тайком любовался ладной фигурой внука, его по-мальчишески свежим розовощеким лицом, всем настороженно-уверенным видом, ловкостью и осмысленностью каждого движения, вызванного изменчивым течением реки. «Парень в меня, — довольный думал старик. И даже не то, что уж твердо думал, а как-то, вернее, сладостно размечтался, всем существом отдаваясь стремительному движению лодки в Глыбуху, в свою молодую жизнь, проведенную там. — Весь он в меня, особо когда я был в тех же самых летах. Ишь, как следит за рекой да как сноровисто готовится к каждому повороту. Ни дать ни взять генерал или маршал во время боя. На каждой шивере глушит, а то и приподнимает мотор, чтобы дно не помяло винт или же, не дай бог, не выбило шпонку. В Ком-ю это запросто. Чуть зазевался — останешься без винта. Другое дело — возле Глыбухи: там омутов и широких плесов побольше, — семужьи места…»

От совхоза до самой Глыбухи река бежала в тайге прихотливо, не без труда продираясь среди еще зеленых кустарниковых зарослей, похожих на высокие острова, мимо возникающих то тут, то там сосновых и еловых крепей на левом возвышенным берегу, мимо зеленомошников правого низкого берега с его чернолесьем, болотинами да мшарами, с ощутимо набиравшим силу влажным теплом ядреного утра.

Дед смотрел на что-то мурлыкавшего под нос внука, на движущееся перед глазами лесное великолепие с не сходящей с сухоньких губ улыбкой: «Ой, хорошо! Больно уж лепо! Лучше и не бывает!»

Утро размаривало, и он постепенно стянул с себя плащ, потом расстегнул телогрейку, снял шапку и сапоги. В связанных Настей шерстяных носках, плотно обернутых суконными портянками, было тепло и без сапог, а встречный ветер так хорошо теребил на макушке редкие волосенки, что хоть закрой глаза и вздремни…

Так он и сделал: как только совхозные места остались позади, а кружение берегов утомило, он прикрыл глаза и заснул.