Глыбухинский леший

Такие дни случались с Долбановым все чаще, запой длился дольше. Начав с бутылки, он потом выпивал и то, что успевал спрятать от Елены в своих тайниках — вброшенных соседями погребах, а то и на кладбище или в бурьяне, которым все заросло вокруг. Пьянея, он чувствовал, как в груди разливается тяжкий огонь обид, в голову ударяет волна хмельного, злобного буйства. В такие минуты все было нипочем. Хотелось бить и ломать все подряд, а особенно в доме, и прежде всего — Елену: это она, ненасытная баба, держит его в Глыбухе. Она понуждает его на волчье житье. Все-то ей мало, ведьме, хотя изба и сараи — забиты добром, как щели в избе клопами. Не хочет остановиться: давай и давай, добывай еще! Оглушает его, мужика, бесстыжей бабьей приманкой хуже, чем водкой, лишь бы старался побольше хапать. У-у, ведьма лютая… я тебе!

В такие дни он гонялся за ней и, когда удавалось схватить, бил ее чем попало, готовый забить до смерти.

Вывернувшись из его ослабленных алкоголем рук, она и сама ударяла его любым, что попадало под руку. Нередко сбивала с ног, и пока он, отяжелевший, пытался подняться с пола, она успевала выбежать из избы.

Истратив остатки сил, он засыпал где-нибудь в углу, а когда просыпался — не было для него ничего мучительнее похмелья, не было никого и дороже Елены: только она, покрытая синяками, готовая все простить ему добрая баба, была в те дни спасителем и врачом.

Предвидя запой, Елена в свободное время лепила из кислого творога крепкие колобки, сушила их в марлевых тряпках на солнце до каменной крепости, а когда Яков, очнувшись после пьяного сна, с трудом приходил в себя, когда все в нем вопило от мути в душе, от отвращения к жизни, Елена дробила два-три спасительных колобка, растворяла их в горячей воде, и этим уксусно-кислым пойлом, от которого сводило челюсти, отпаивала его.

— Очнулся, чумной? — укоризненно спрашивала она с таким видом, будто и не было ничего между ними. — Дурак ты дурак!

Подавала стакан с мутным, даже на вид противным напитком собственного изобретения:

— На-ка, вот, выпей.

И он, морщась от отвращения, пил…

4

После нескольких дней запоя и затем целых суток угрюмого возвращения к трезвому бытию, Якову хотелось теперь, в это ясное утро, побыть одному, а не с Еленой, под глазом которой чернеет свежий синяк — его работа. Хотелось пробыть этот день не дома, а где-нибудь на реке, в безлюдье.

Самое лучшее — сразу приняться за дело, которое не успел завершить в начале недели перед запоем. Проверить сети в Щучьей курье: небось там и рыба давно прокисла за эти четыре чертовы дня. Пора побывать и на Острой Грудушке, где с прошлой недели стоит петля на большого зверя. А то и поставить путанку в нерестилище под Каменной Осыпью, порадовать душу свеженькой голкой…

Ишь, дел накопилось сколько. А все из-за этой проклятой водки. И все потому, что она достается даром: клиенты привозят. Хочешь не хочешь, а пей. Не складывать же ее в погребах, как рыбу?

Но все, как нарочно, валилось сегодня из вялых рук. И делать надо, и силы на дело нет. Завалиться бы на весь этот день, отлежаться.

Да и лежать мочи нет, надо что-нибудь делать…

Он — в который уже раз — тяжело спустился к реке, к обсыхавшей на гальке замызганной, облепленной чешуей старой лодке, и некоторое время тупо смотрел на сверкающий под солнцем широкий и длинный плес. Прозрачные струи бежали, переплетаясь и всплескиваясь, или закручивались воронками там, где дно не давало простора ровному бегу, — то ли камень лежал на песчаном дне, то ли песчаную грядку намело там течение за ночь, чтобы потом, под вечер, перенести ее на другое донное место. И эта издавна знакомая картина вечно бегущей куда-то, всегда разной, неостановимой, как жизнь, реки — завораживала, радовала, успокаивала душу.

«Чего еще человеку надо? Денег побольше, добра полный дом да бабу послаще! — привычно подумал мужик с угрюмой усмешкой, издеваясь над невольной размягченностью, которая всякий раз возникала здесь, возле с детства родной реки с ее удивительной, никогда не надоедающей красотой. — Об чем тут еще-то думать? Пора приступать к делам. На них нынче дня не хватит…»

Но не успел он шагнуть в подхваченную течением, повернувшуюся кормой к берегу, моторку, как его по-звериному чуткое ухо вдруг уловило знакомый звук: сверху, со стороны совхоза, куда давно уже переселились глыбухинцы в поисках лучшей жизни, шла чья-то лодка. Она шла бойко, как видно, послушная сильной, верной руке.

По прямой до нее отсюда было всего километров пять-шесть, а водой — едва ли не впятеро больше: капризная в этих местах Ком-ю прорыла среди болотистой, мрачной тайги десятки извилистых поворотов и петель. Река то плавно огибала длинно вытянувшиеся к воде травянистые или заросшие мелкой елью, осинками да березами мысы и закоски низинного правого берега, то ударялась в крутые каменистые осыпи левого берега и, шипя, взбивая желтую пену, откатывалась в глубокие омута, на кремнистые перекаты, и все бежала, бежала дальше на север.