Гнев

Разговаривать не хотелось, и к счастью, японка тоже была, похоже, не из болтливых. В Эльсиноре он не был несколько лет. Пока он выруливал по путаным улицам старого города на трассу, воспоминания захватили его.

В детстве они с братом проводили в Эльсиноре каждое лето. Мать приезжала на уик-энд, остальные дни они оставались с гувернанткой – сухопарой старой девой, которая пила какие-то пахучие микстуры по часам и маниакально следила за режимом дня мальчиков. Гай прозвал ее «копиркой»: то, на чем пишут другие люди, что может только копировать других людей. Гувернантка копировала Долорес – строгость и служение богу дисциплины. Каждый день походил на другой такой же. Мать считала распорядок дня чуть не залогом спасения души. При любой провинности в ход шли сентенции вроде: «Я-же-говорила», «Твоего здесь ничего нет», «Мечтать не вредно». Эти фразы Гай, сидя в своем тайнике, мог произносить как минимум десятью разными способами, передразнивая мать.

Дорога пошла в гору, и Гай приготовился.

Поместье, в отличие от равнинного Тарота, живописно располагалось на трех пологих холмах. В ложбине между холмами поодаль друг от друга были разлиты два озерца – Темное и Дальнее, соединенные между собой узкими каналами, через которые перекинули мосты. На Дальнем озере был грот, у склонов холмов раскинулся розовый сад, за ним – сад камней и лабиринт из можжевельника. Самый большой холм покрывал смешанный лес из осин, дубов и берез, с колючим кустарником, темной лощиной и буреломом. Там пролегала старая полузаброшенная тропа, по которой маленький Гай ни за что не согласился бы пройти с наступлением темноты. У подножья противоположного холма было старое кладбище, все засаженное деревьями, а сразу у кладбищенской стены – гараж дирижаблей. Долорес коллекционировала гоночные модели, которых у нее было больше двадцати. Привязанные к тяжелым металлическим рельсам, они томно покачивались под навесами в кладбищенской прохладной тишине и были, конечно, предметом тайных устремлений и Гая, и Тамерлана. Гай мечтал угнать хотя бы самый невзрачный, самый маленький кораблик – и тогда он никогда не вернулся бы в Тарот. Но их галлоны были оглушительно пусты, и только раз в году на противоположном холме – площадке, с которой стартовали гонки, – давался сигнал. Мэр дул в золотой рог, стоя у подножия колонны в честь национальных героев Тарота, безымянных мертвецов, сгинувших несчитаными в бесчисленных таротских войнах. И в воздух поднималось не меньше двадцати, а в иные годы и тридцать лодок, украшенных гирляндами цветов, с красочными гербами на боках. Маленький Гай ждал дня гонок весь год.

Если удавалось сбежать от гувернантки, Гай играл в гараже один в свою любимую игру, как будто он потерялся. И проводил часы среди дирижаблей, читая истертые надписи на их бортах, с датами всех гонок, трогал канаты в попытке притянуть корабли ближе. Или скрывался в лабиринте, вдыхая запах можжевельника и наслаждаясь его темнотой, царившей здесь даже посреди яркого солнечного дня. Пока не слышал, как его ищет гувернантка, протяжно, как унылая птица, выкрикивая его имя, или пока его не находил Тамерлан с каким-нибудь убитым зверьком в руках, желая похвалиться добычей. Тогда Гай со всех ног бежал в дом: через луг, стремглав вниз – и сразу в кухню, где пахло корицей и приправами, а Фатима готовила обед.

Кухарка обнимала его, усаживала за широкий деревянный стол у окна, и ему перепадала чашка густого горячего шоколада с ванильными сухарями. Сладкое детям было запрещено. Фатиму, единственную во всем доме, Гай любил беззаветно. Она знала множество историй. «На таротской земле погибло очень много хороших людей. Если их всех воскресить, это будет лучшая страна в мире», – так говорила старая Фатима. А Гай во все свои маленькие детские уши слушал, с широко открытыми глазами, боясь пошевелиться, страшные истории о леших, чертях, говорящих вещах и мертвецах, которые неглубоко лежат в таротской земле и в любую минуту могут подняться.

Фатима завораживала маленького Гая своей манерой свистеть. Она могла готовить что-то в кухне или идти с супницей в руках по длинным коридорам Эльсинора – и вдруг, как будто отвечая какой-то своей мысли, принималась насвистывать арию «Травиаты», тему хора из «Набукко» или увертюру к «Пиковой даме». Свистела она божественно, Гай иной день ходил за ней по пятам, ожидая очередного «приступа свиста». Она, конечно, оставляла при себе свое мнение относительно происходящего в доме, но свистела всегда в свое удовольствие. Уже в университетские годы, приезжая на каникулы домой, он по-прежнему рассказывал ей все, что с ним случалось, и все свои мысли. Или почти все. Я теперь вегетарианец, Фатим. Вегетарианец, кивала она, но беляшик-то съешь… Она покачивалась в деревянном кресле у огня, в цветастом фартуке, с руками, сложенными на животе, и внимательно слушала, спокойно глядя ему в глаза, в самую его душу. Он не смог бы ей соврать. Скоро десять лет, как его Фатима лежит на старом таротском кладбище недалеко от его Миры.