Гнев

Зорн только сейчас заметил, что стоит перед фигуркой женщины на невысоком каменном постаменте. Это была очень качественная восковая копия голливудской дивы, в которую Зорн был влюблен подростком, посмотрев чуть не все фильмы с ней. Высокий лоб, младенческие пухлые губы, сонное и отстраненное белое лицо, как будто немного вдавленное внутрь себя, огромные глаза и высокие стесанные скулы… После смерти ее тело подвергли заморозке в креоне. Но после Заката в газетах писали, что оно было утрачено вместе с десятком тел других знаменитостей.

– Если хотите помолиться, я могу оставить вас одного ненадолго, – услышал он детский голосок.

– Пожалуй, нет, – Зорн оглянулся в поисках Мэй.

– Вашей подруге тут не нравится, – сообщила девочка и показала на скамью в углу.

Мэй сидела ровно, сложив руки на коленях, и смотрела прямо перед собой – как только она умела, будто она видит вечность.

– Это моя жена, – поправил Зорн девочку.

– Жена? – ребенок удивился, покачал головой – Нет, не похоже.

– Что? – спросил Зорн опешив, не понимая, что сказать на это в ответ.

– Она завершена, – повторила девочка. – В ней уже есть и мужское, и женское начало. Ей не нужно что-то присоединять.

– Ладно, – Зорн улыбнулся снисходительно и легонько коснулся головы девочки, показывая, что не воспринимает ее слова всерьез.

– Мать Долорес не любит посетителей, – продолжила девочка. – Но у нее было знамение про вас. – И открыв дверцу в стене, сделала приглашающий жест.

За дверью тянулся узкий коридорчик, упирающийся еще в одну дверь – лакированную, цвета слоновой кости, на которой было нарисовано анатомически точное, очень подробное человеческое сердце, горящее в пламени. Ада или священной любви – что, в сущности, одно и то же.

– Только не смотри ей в глаза, – шепнул Зорн Мэй. – Ты своим взглядом кого угодно выведешь из себя.

Девочка постучала и следом сказала:

– Входите, я придержу дверь.

Они оказались в просторном овальном кабинете, вид которого являл образец монашеского аскетичного убранства. На первый взгляд. Но чем дольше Зорн рассматривал кабинет, тем больше убеждался, что вещи были не тем, чем казались, во всем крылся тщательно продуманный, утонченный обман. Помещение оказывалось вовсе не кельей, а ее роскошной имитацией. Стены, как будто выкрашенные скучной охрой, на самом деле были покрыты тончайшим индийским шафранным шелком. Нижняя часть стены покрыта не темной дешевой плиткой, а отполированными панелями из черно-фиолетового дерева. Потертая веками монастырская плитка на полу была дорогим персидским красным ковром с белесоватыми разводами.

Сама Долорес сидела за столом лицом ко входу, в кресле с высокой спинкой. Она оторвалась от работы и теперь рассматривала Зорна и Мэй. У нее был высокий, белый, неестественно гладкий лоб, тонкий нос и упрямо сжатые губы, седые волосы, уложенные в высокую прическу – она была аристократично красива той холодной, надменной красотой, над которой очень долго не властен возраст. Ее лицо было от природы так гармонично, что, даже тронутое временем, оставалось великолепным – как акт Бога, который все молчит и молчит, а потом вдруг являет свой лик в земных созданиях. Под внешностью мраморной статуи холодная кровь текла по застывшим венам к медленно бьющемуся сердцу. В упрямой складке губ читалось глубокое бесчувственное презрение древних богинь: Кали, Исиды и Фрейи.

Зорн глянул на Мэй. Как всегда – чуть насмешливое самообладание.

На краю стола стояло блюдо с гранатами, в один из них по самую рукоятку из слоновой кости был воткнут фруктовый нож. Густой сок из разлома натек в центр блюда, испачкав соседние плоды.

– Ваше лицо кажется мне знакомым, – без приветствия сказала Долорес, глядя на Мэй с неудовольствием.

– Мы ищем вашего сына, госпожа Сентаво. – поторопился с ответом Зорн.

– Меня зовут сестра Долорес. А мой сын болен и находится в больнице.

– Нам нужно с ним поговорить.

– Его врач не рекомендует посещения.

– Но вы можете его убедить?

– Не понимаю, зачем бы мне это было нужно.

– Ему может угрожать опасность, – вмешалась Мэй. – Возможно, он случайно или намеренно оказался вовлеченным в плохую историю. Вы же захотите ему помочь? Может, это божественное провидение, что мы здесь сейчас и говорим с вами, – закончила Мэй пассажем о вездесущем провидении.

Однако на Долорес это произвело обратное впечатление:

– Мой Иисус фейерверками не пиарится, – сухо сказала она и оперлась подбородком на сложенные в замок руки, давая понять, что разговор зашел в тупик.

Зорн тронул Мэй за плечо, слегка поклонился Долорес в знак прощания и, как сказали бы таротцы, не солоно хлебавши они вышли вон.

На обратном пути девочка не проронила ни слова, как, впрочем, Зорн и Мэй.

В капелле мимо них прошел высокий сутулый старик. Девочка произнесла, не поднимая головы:

– Добрый вечер, господин Базиль.

Но тот будто и не заметил ее. Он был сосредоточен, и лицо его выражало мрачную решимость.

* * *

– Приветствую тебя, священная трава тимьян. Во имя отца, сына и святого духа я срываю тебя…

– Оставь это, – Долорес устало приложила ладонь ко лбу. – Можешь войти, Базиль. Что ты хотел?