Гнёзда Химер

Во главе «эшелона» шагал высокий худой человек в широких кожаных штанах и меховом жилете, надетом на голое тело. Он был экипирован в точности, как мой старый приятель Мэсэн, и вообще был похож на него, как родной брат: такой же лохматый, жилистый, загорелый, с внимательным настороженным взглядом и самодовольной улыбкой, старательно спрятанной в уголках губ.

— Это и есть караван? — недоверчиво спросил я Хэхэльфа.

— Ну да, а что же еще, по-твоему? Парадный выезд Великого Рандана Таонкрахта ко двору Ванда? — ехидно отозвался он.

— А эти зверушки не надорвутся, если еще и мы взгромоздимся на одну из телег?

— Да ты что! Это же бухубаты! Самые сильные звери на Мурбангоне, а может быть, и во всем Мире. Знаешь, сколько весит поклажа на этих телегах? Наш с тобой вес мало что изменит, поверь мне на слово!

— Не забывай: теперь я толстый, — усмехнулся я.

— Такое забыть невозможно! — фыркнул он. — Ничего, Ронхул Маггот, даже если бы ты полгода грыз курмду, без остановки… — Хэхэльф не договорил, потому что лохматый погонщик бухубатов поравнялся с нами и начались переговоры.

Ребята торговались полчаса, не меньше. Я не вмешивался, а наслаждался — это был своего рода эстрадный номер, гениальная импровизация, достойная куда большей аудитории. Спорщики стоили друг друга! Я-то был совершенно уверен, что на самом деле Хэхэльфу глубоко по фигу, две или три монетки отдавать предводителю каравана: я уже успел изучить своего друга и отлично знал, что его демонстративная прижимистость — всего лишь дань бунабскому воспитанию и лишний повод пошутить заодно. Вот и сейчас парень торговался из любви к искусству, а не потому, что спорная монетка действительно имела для него какое-то значение. А вот погонщик бухубатов, как мне показалось, относился к торгу куда серьезнее. Собственно говоря, именно поэтому он и проиграл спор: в конце концов Хэхэльф сунул ему две монетки, и парень принялся деловито разгружать одну из телег — вторую по счету. Первая и без того была почти пустой — очевидно, она предназначалась самому предводителю каравана. Через несколько минут он аккуратно распределил груз по остальным телегам и нетерпеливо буркнул: «Йох! Залезайте!» Мы не заставили просить себя дважды.

* * *

В пути я веселился, как никогда прежде, особенно поначалу. Стоило представить, как это должно смотреться со стороны: два толстых ежа волокут за собой тяжело груженые телеги, на одной из которых восседают взрослые, вооруженные до зубов мужики — бред пьяного мультипликатора, да и только! Кроме всего, бухубаты громко пыхтели, а их погонщик фальшиво напевал какую-то идиотскую песенку, все время один и тот же куплет:

— У далекого Муммайха
есть жена — умна не очень.
Есть еще урэгов[64] много
у Муммайха из Альгана…

Потом он делал небольшую паузу и начинал сначала.

— Между прочим, это я сочинил, — гордо сообщил мне Хэхэльф.

— Неужели? — вежливо переспросил я.

По правде сказать, на его месте я бы не стал слишком гордиться таким поэтическим произведением. Скажу больше: я бы непременно позаботился, чтобы оно не стало достоянием широкой общественности. Но, с другой стороны, что я знал о местных поэтических канонах?!

— Поэтому я и твержу этот куплет, как последний болван! — неожиданно заржал лохматый погонщик. — Думаешь, я не узнал тебя, Хэхэльф из Инильбы? Я был в «Пустой кружке» у старого Аэлса в ту ночь, когда ты победил в состязании сочинителей хулительных песен!

— Ну вот, — сказал мне Хэхэльф, — я же говорил, что в Земле Нао моя рожа всем знакома! — В его голосе звучали досада и гордость одновременно. — Все-таки было бы неплохо, если бы ты вспомнил и что-нибудь другое, парень, — добродушно проворчал он, обращаясь к погонщику.

— А вот что-нибудь другое я буду петь за отдельную плату, — ухмыльнулся тот. — И учтите: мое молчание обойдется вам еще дороже. До Альгана путь неблизкий, небось раскошелитесь!

— Не обижайся, дружище, но боюсь, что лично я раскошелюсь очень скоро! — шепнул я Хэхэльфу. — Может быть, ты действительно победил в том проклятом состязании, но слушать что бы то ни было по двадцать третьему разу — невозможно!

— Я и сам уже готов раскошелиться, — усмехнулся он. — Я написал хорошую хулительную песню, но этот парень отчаянно фальшивит! Самое обидное, что его даже убить нельзя: без него бухубаты разбегутся кто куда, и будем мы с тобой топать пешком…

— Слушай, дружище, а почему, собственно, эта песня считается «хулительной»? — поинтересовался я. — По-моему, ничего особенно обидного в ней нет. Ну, говорится, что жена этого самого «муммайха» «умна не очень», но ведь не сказано прямо, что она — дура…

— Вообще-то вполне достаточно, чтобы муж обиделся, — рассудительно заметил Хэхэльф. — Впрочем, ты прав: ничего такого, за что можно убить, в моей хулительной песне нет, да и в других обычно тоже. Эти застольные песни называются хулительными по традиции, в отличие от хвалебных застольных песен, которые превозносят своих героев до небес.

— А есть и такие? — улыбнулся я.