Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Вкус С. Т. Аксакова к концу 1820-х – началу 1830-х годов оттачивается, его литературные взгляды развиваются, оставаясь при этом в определенном русле. Аксаков – за цельность и яркость типов, за национальную характерность, верность в изображении нравов и обычаев, не говоря уже о яркости и выразительности языка. Но он по-прежнему против романтизма, который ассоциируется в его представлении с чем-то неясным, сумбурным, темным, мечтательным. Мощное и плодоносное романтическое движение осталось в стороне от литературной дороги С. Т. Аксакова, взиравшего на него либо неодобрительно, либо с насмешкой. От напора новых веяний он отделывался колкими пародиями, такими как на поэта П. А. Вяземского, а то и прямыми предостережениями. С. П. Шевырева, ревностно следившего за границей за новейшими течениями европейской мысли, Аксаков наставлял: «Только, Христа ради, забудьте немецкий мистицизм: он противен русскому духу».

Сергей Тимофеевич имел зуб на «мистицизм» со времен встречи с Лабзиным и его мартинистской братией. Тогда он достойно вышел из щекотливого положения. Но теперешний случай был иной. Шевырев, адресат Сергея Тимофеевича, никогда не питал никакого пристрастия к мистицизму, и под этим словом Аксаков подразумевал неведомые ему опасности более широкого движения, как художественного (в частности, романтического), так и философского, связанного со становлением немецкой классической философии. Нам уже приходилось говорить об этом явлении (в первой части настоящей книги), здесь же необходимо лишь зафиксировать отношение к нему С. Т. Аксакова на рубеже 1820–1830-х годов.

Дорога Аксакова – в обход романтизма – во многом предопределялась его литературным багажом, полученным в юные годы эстетическим образованием – классическим и в какой-то мере архаичным.

Глава десятая Перипетии литературной борьбы

Этой же причиной отчасти объясняется еще один важный эпизод биографии С. Т. Аксакова. Эпизод общественный и литературный в одно и то же время. Эпизод, раскрывающий непростую позицию Сергея Тимофеевича в литературных схватках в журнальных баталиях. На все это нужно смотреть прямо: только такой взгляд выявит фигуру нашего героя исторически точно и многосторонне.

Дело в том, что С. Т. Аксаков-критик полемизировал не только с Булгариным и Гречем. 1829 год в летописях русской литературы отмечен его враждой с Николаем Полевым. А это уже был писатель совсем иного масштаба и направления.

Николай Алексеевич Полевой появился в Москве в 1820 году двадцатичетырехлетним молодым человеком. Выходец из средних кругов, из «третьего сословия» – он был сыном иркутского купца, – Полевой самостоятельно выучился читать по-немецки и по-французски, прошел курс наук, став одним из просвещеннейших в России людей, хотя его знания (как это часто бывает при отсутствии систематического и правильного образования) порою отличались поверхностностью и обнаруживали существенные пробелы.

Полевой всегда был далек от радикальных взглядов, верил в благотворную роль монархического правления, но при этом склонялся в сторону либерализма, обличал произвол властей, чванство и высокомерие аристократов, отсталость всего общественного строя России. Полевой выступал за оживление торговли и развитие промышленности, за широкое просвещение всех сословий. Больше всего он ненавидел дух раболепства и угодничества, слепого преклонения перед «авторитетами», которые он преследовал везде – и в науке, и (насколько это было возможно) в политике, и особенно в литературе.

В 1825 году, в год восстания декабристов, Полевой стал издавать журнал «Московский телеграф», который приобрел невиданную популярность и сделался, по выражению Белинского, «лучшим журналом в России от начала журналистики». Высокопоставленные чиновники, да и не только они, не шутя называли издателя «Московского телеграфа» якобинцем. Во всю силу развернул Полевой на страницах журнала борьбу с авторитетами, содействуя тем самым радикализации и, как принято говорить, полевению общественного мнения. «Он был совершенно прав, – писал А. И. Герцен, – думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не может быть полностью рабом ни в религии, ни рабом в обществе. До Полевого критики порою отваживались – хоть и не без множества недомолвок и извинений – делать незначительные замечания по адресу Державина, Карамзина или Дмитриева, признавая вместе с тем всю неоспоримость их величия. А Полевой, с первого же дня став с ними на совершенно равную ногу, начал предъявлять обвинения этим исполненным важности и догматизма особам, этим великим мастерам».