Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Среди московских древностей крепло и усиливалось «русское чувство» Константина. Больше всего любил он Кремль. Чуть позже, в 1836 году, Костя писал: «Я люблю быть там вечером во время захождения солнца. Сколько раз, еще маленький, лет 12, 13, 14-ти стоял я на этом самом месте, в этот самый час». Человеческому воображению свойственно живо отзываться на картину заходящего солнца, вечерней зари; угасание дня пробуждает мысли о прошлом, о быстротекущем времени. У Константина эти мысли неотделимы от исторических ассоциаций; освещенные последними лучами кремлевские башни и церкви, храм Василия Блаженного напоминали о пожаре двенадцатого года, о Минине и Пожарском.

В пристрастии к отечественному Константин доходил нередко до крайности. В доме, например, совсем не употребляли французского языка, говорили только по-русски, что являлось вполне естественным и здоровым проявлением уважения к родной культуре. Но подобно тому, как еще в Надежине Костя объявил беспощадное гонение на невинное слово «папа», так и теперь в своих действиях он шел до конца. Иван Аксаков вспоминал: «Некоторые дамы, знакомые Ольги Семеновны, писали иногда ей на французском языке; записки эти уносились наверх, и там все братья, имея во главе Константина Сергеевича, прокалывали эти записки ножами, взятыми из буфета, потом торжественно сожигали и пели хором песню, нарочно сочиненную Константином Сергеевичем:

Заклубися, дым проклятья

и проч.».

Тут можно было бы спросить в духе известного гоголевского героя: пусть дамы поступают неправильно, но зачем же записки сжигать? Позднее Н. М. Языков нашел очень точное обозначение для подобных поступков: «чересчурность».

Зато адмирал Шишков был бы доволен. Поступок Кости как бы продолжал ту расправу, которую учинил старый воин над альбомом одной своей знакомой только за то, что там находились французские надписи.

(Кстати, с Шишковым Косте довелось познакомиться лично. Сергей Тимофеевич рассказывает, что в 1832 или 1833 году, когда Шишков приезжал в Москву для лечения, ему представили юношу, «который был воспитан в чувствах уважения к Шишкову. Александр Сергеевич очень его полюбил и обласкал».)

Но расправы над французскими записками вскоре прекратились – оттого ли, что обиделась пострадавшая дама, или оттого, «что Сергей Тимофеевич, узнав об этом, выразился, что это глупо». Аксаков-старший крайностей не одобрял и всегда им противился.

Года через два после переезда Сергея Тимофеевича в Москву началась его более или менее регулярная литературная деятельность. В журнале М. П. Погодина «Московский вестник», а позднее в надеждинской «Молве», приложении к журналу «Телескоп», Аксаков выступал со статьями, обзорами, заметками, посвященными различным событиям литературной и театральной жизни. Театральной – в первую очередь.

Это было время, когда во всем блеске раскрылись таланты Мочалова и Щепкина, мощно двинувших вперед русское сценическое, да и не только сценическое искусство. Сергей Тимофеевич был захвачен новыми впечатлениями, почувствовав, что в искусстве назревает важная и далекоидущая перемена: «Щепкин в полной зрелости своего таланта, работая над собою буквально день и ночь, с каждым днем шел вперед и приводил всех нас в восхищение и изумление своими успехами».

В 1828 году в «Московском вестнике» (№ 11) за подписью «Любитель русского театра» Аксаков опубликовал заметку «Нечто об игре г-на Щепкина». Заметка защищала великого актера от грубых нападок «Северной пчелы», издававшейся в Петербурге Ф. Булгариным. Одновременно Аксаков давал свое понимание щепкинского таланта: «В его игре восхищаются чем? Смешными местами и сильным огнем (иногда даже излишним). Не смотрят на то, что Щепкин творец характеров в своих ролях, что цельность их всегда предпочитает пустому блеску».

Привлекало критика в Щепкине и другое. Аксаков часто говаривал, что актеры бывают двух родов – одни талантливы, но пренебрегают систематическим трудом и полагаются исключительно на вдохновение (к этому разряду, кстати, относили Мочалова), другие, наделенные скромными способностями, выезжают за счет ежедневной кропотливой работы. Щепкин представляет редкое соединение гения и труда. В заметке 1828 года, о которой мы говорим, это качество поставлено актеру в великую заслугу: «Щепкин – мученик каждой новой роли до тех пор, покуда трудами, а иногда и ночами, без сна проведенными, не постигнет и не выразит ее характер».

Все это Сергей Тимофеевич писал по личным наблюдениям: чтение и заучивание роли часто проходило в его доме; не раз наблюдал он, как «посреди шумных речей или споров… Щепкин о чем-то задумывался, чего-то искал в уме или памяти»; это означало, что актер мысленно возвращался к своей роли, «которая вследствие сказанного кем-нибудь из присутствующих меткого слова вдруг освещалась новым светом…».