Гнезда русской культуры (кружок и семья)

В другом месте: «Что же касается товарищей, то я вижу, что не у всех развиты благородные чувства и point d'honneur <вопрос чести, чувство чести – (фр.)>».

Иван думает о том, как защититься от насмешек, от проявления неблагородных чувств, от откровенной злобы. И не только защититься, но и сохранить усвоенные с детства понятия и моральные представления, уважение к себе. «Я теперь вижу, как надо делать, чтобы не казаться смешным и сохранить в душе прежние чувства и понятия. Не участвовать с толпою (я называю толпою тех воспитанников, которые не отличаются ничем и имеют обыкновенные пошлые и ходячие понятия), не быть слишком откровенным… Наконец, быть про себя, т. е. направлять свой ум в сознание. Это предохранит меня от ложного шага и сохранит в душе моей понятия и мысли, так мало соглашающиеся с здешними».

Окружавшие Ивана даже и не подозревали, какой напряженной внутренней жизнью живет юноша. Он все подвергает анализу, ни одного факта не берет на веру, во всем пытается разобраться самостоятельно.

Между тем для Григория Аксакова приближался срок окончания училища. Направление его интересов, характер будущей деятельности уже окончательно определились. Наука, отвлеченные занятия его не привлекали, свое призвание он видел в юридической карьере и, готовясь к ней, старательно изучал Кодекс Юстиниана – свод положений, суммировавший римское право и сыгравший огромную роль в развитии всего гражданского права Европы.

Перед выпуском Григория из училища с ним встречался Николай Константинович Калайдович, хороший знакомый аксаковского семейства, правовед. Калайдович делился своими впечатлениями: «Гриша, как говорится, спит и видит, как бы скорее выйти. Он будет славный делец и законник. Он рожден для жизни деловой. И теперь первое наслаждение его читать записки дел, не решенных в общем собрании сената».

Об Иване же Калайдович отозвался иначе: «Ваня другой человек; он больше литератор и философ, хотя между тем и юридические занятия его идут успешно». Замечание, делающее честь наблюдательности Калайдовича.

С одной стороны, Иван Аксаков, как и его брат, обнаруживал живой интерес к действительности, у него была реальная практическая жилка, жажда настоящего и притом реального дела. Но с другой стороны, любое явление, любой факт служили ему поводом для раздумий и обобщений. К действительности он подходил и как деятель, и как мыслитель; оба элемента – и практический, и философский – тесно сливались в его сознании.

К тому же в Иване пробудилась склонность к поэтическому творчеству; как и старший брат, он писал стихи.

Летом 1840 года с Иваном несколько раз встречался Белинский, который незадолго перед тем оставил Москву, поселился в Петербурге и возглавил критический отдел «Отечественных записок». О своих впечатлениях Белинский сообщил в Москву Константину Аксакову: «Славный юноша! В нем много идеальных элементов, которые делают человека человеком, но натура у него здоровая, а направление действительное, крепкое и мужественное. Я очень полюбил его. Молодое поколение лучше нас; оно много обещает».

Белинскому были, конечно, известны деловые устремления молодого Аксакова, который по окончании училища намеревался стать судебным чиновником. Но он также уловил, что не голым практицизмом движим Иван, а высоким идеалом общественной пользы, желанием содействовать обновлению существующих в России порядков.

Уловил Белинский и чисто гуманитарную, художественную одаренность Ивана. Авдотья Панаева, жена И. И. Панаева, упоминает о том, что Белинский «поощрял юношу к литературной деятельности и находил, что Иван Сергеевич Аксаков гораздо умнее и талантливее своего брата Константина».

Впрочем, Белинский ценил в эту пору и Ивана, и Константина и сам факт их воспитания ставил в заслугу Сергею Тимофеевичу и его семейству: «Ах, если бы побольше было таких отцов в России, как старик Аксаков, который сумел дать такое честное направление своим сыновьям, тогда бы можно было умереть спокойно, веруя, что новое поколение побольше нашего принесет пользы России».

Надо сказать, что поэтические интересы Ивана Аксакова развивались и крепли вопреки той атмосфере, которая нагнеталась начальством. С преподаванием литературы молодым правоведам не повезло. Профессор словесности П. Е. Георгиевский не мог идти ни в какое сравнение с Надеждиным или Шевыревым, обучавшими в Московском университете Константина и его товарищей. В. Стасов называл его заодно с профессором истории И. К. Кайдановым, принимавшим у Ивана вступительный экзамен, «допотопными руинами»: «Оба были тяжелые поповичи, неповоротливые и грузные, словно киты, в своих вицмундирах с темно-зеленым бархатным хомутом на шее, добрые, но оба отсталые педанты даже и для тогдашнего не слишком взыскательного времени…».

Белинский же в одной из рецензий 1842 года буквально изничтожил «Руководство к изучению русской словесности…» Георгиевского заодно с учебником Кайданова, причислив оба сочинения к «аномалиям» в «мире умственном».