Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Критик выписывает курьезные, пустые дефиниции из сочинения Георгиевского: «Живопись есть искусство, представляющее предметы на гладкой поверхности посредством рисовки и красок», «Под музыкой ныне разумеют искусство производить и соединять звуки приятным для слуха образом», «Под художником должно разуметь собственно так называемого художника, артиста и поэта…».

Это все равно что сказать: «под сапожником должно разуметь собственно так называемого сапожника, чеботаря и иногда башмачника», язвит Белинский.

И это все печаталось в год выхода «Мертвых душ»! И это все должен был усваивать в качестве обязательного учебного материала юноша, которому литературные вкусы и навыки прививались в доме Сергея Тимофеевича!

В одном из писем Ивана Аксакова родителям мы, кстати, находим и упоминание об этой книжной новинке. «Георгиевский… издал остальные части своего руководства к изучению русской словесности… он ужасно глупо определяет воображение, чудесное, гений, талант и проч., а в истории литературы очень несправедливо судит, хвалит слог Кайданова, а про автора Диканьки говорит: „видно, что автор силится быть остроумным”». Слова Ивана очень напоминают критический отзыв Белинского; возможно, книга была предметом их обсуждения при встрече.

Наконец, и Ивану пришло время расставаться с училищем. Последние часы занятий. Экзамены. Необходимая для выпускных торжеств экипировка: шитье мундира, сюртука, брюк, выбор шляпы, сапог, шпаги, не забыты очки, без которых Иван не мог обойтись.

В одном из последних писем из училища Иван сообщает: «Я совершенно здоров, как физически, так, полагаю, и морально. Я полон твердой решимости и жажды труда, но труда тяжелого, великого, благодетельного. Мужчина, не смущаясь посторонними обстоятельствами, должен продолжить твердо свой путь и жить, пока жив, не в страхе беспрестанном и не в томлении, а в деятельном стремлении к достижению цели».

Разные бывают результаты у тех планов, которые мы строим на пороге самостоятельной жизни, у тех надежд, которые с ними связываем.

В. Стасов писал: «Кто бы тогда между всеми нами вообразил, что из этих прекрасных, милых мальчиков выйдут: из кого – всепокорнейший раб III отделения, из кого – бестолковейший и бездушнейший деспот, из кого – индифферентный ко всему хорошему и дурному пошлейший чиновник, хватающий только ленты и аренды… Пусть бы всем этим господам показали тогда в зеркале их будущую жизнь и физиономию – и они бы, тогда еще светлые и чистые, наверное, с гневом и омерзением наплевали бы на самих себя и на зеркало!»

Стасов знал, о чем писал: перед его глазами стояли живые лица и реальные судьбы его бывших товарищей по императорскому Училищу правоведения.

Но что касается Ивана Аксакова, то он свое обещание сдержал, хотя это стоило ему немалых усилий и душевных мук.

Глава семнадцатая По ту сторону Гоголя

На рубеже 1830–1840-х годов дом Аксаковых – по-прежнему один из центров московской интеллигенции, известный литературный салон.

Правда, слово «салон», уместное здесь по смыслу, может быть, несколько не подходит своей стилистической окраской: в доме Аксаковых царили несветское, истинно патриархальное радушие и простота. Хозяйство велось на широкую ногу, несмотря на то что избытком средств Аксаковы не располагали.

В январе 1839 года Сергей Тимофеевич оставил пост директора Межевого института и больше никогда не служил. Семейство жило теперь только доходами с имений, которые после смерти Тимофея Степановича в 1837 году отошли к С. Т. Аксакову.

В апреле 1839 года в Москву из Петербурга приехал Иван Иванович Панаев с молодой женой; супруги по делам наследства направлялись в Казанскую губернию – родные места и Аксаковых, и Панаевых.

Естественно, что Иван Панаев поспешил увидеться с Сергеем Тимофеевичем, давним другом его отца.

«Аксаковы жили тогда в большом отдельном деревянном доме на Смоленском рынке, – вспоминал Панаев. – Для многочисленного семейства требовалась многочисленная прислуга. Дом был битком набит дворнею. Это была уже не городская жизнь в том смысле, как мы ее понимаем теперь, а патриархальная, широкая помещичья жизнь, перенесенная в город… Дом Аксаковых и снаружи и внутри по устройству и расположению совершенно походил на деревенские барские дома; при нем были обширный двор, людские, сад и даже баня в саду… Дом Аксаковых с утра до вечера был полон гостями. В столовой ежедневно накрывался длинный и широкий семейный стол по крайней мере на 20 кувертов<т. е. приборов>. Хозяева были так просты в обращении со всеми посещавшими их, так бесцеремонны и радушны, что к ним нельзя было не привязаться».

Панаевы прожили в Москве около четырех месяцев, по июль 1839 года, и, видимо, не раз бывали у Аксаковых. Авдотье Панаевой запомнилось «множество белых махровых роз» в аксаковском саду – примета летней поры.

Встречали Панаевых обычно всем семейством, от Сергея Тимофеевича до младшей дочери, четырехлетней Софьи.