Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Ивану Сергеевичу «досадно, что у нас, в особенности в Москве, в известном кругу (то есть в кругу славянофилов. – Ю. М.) толкуют, рассуждают и горячатся о каком-нибудь балахоне, оставаясь совершенно равнодушными к торговым и промышленным выгодам». Обладай Иван Аксаков большой и реальной властью, будь он, например, губернатором в Астрахани – что бы он сделал? «Я оградил бы крепкими валами город от наводнения, углубил бы дно Волги, очистил бы ее фарватер, завел бы пароходство, участил бы торговые сношения с Персиею, облегчил бы положение крестьян, а кто будет пользоваться этим со временем: бритые ли подбородки или рыжие бороды, шляпы или мурмолки, все равно».

Иван Сергеевич думает о том, как отнесутся к его мыслям в семье: отесенька согласится «хоть отчасти», побранив «за некоторую резкость выражений»; маменька одобрит, желая видеть своих сыновей действительно «полезными людьми»; Гриша и одобрит, и готов будет «вместе подвизаться»; а вот Константин… «Константин не только не согласится, но не захочет даже вникнуть в мои слова, обратить на них внимание, а что всего больнее: рассердится даже».

Иван Сергеевич приходит к убийственному сравнению: «Костя, точно паук, наткал около себя хитросплетенную паутину и целый день цепляется по ней, так что не может идти по простому и прямому пути, а должен делать разные сложные повороты и уступы… Я боюсь, чтобы он наконец в ней не запутался».

Содержался в полемике Ивана Сергеевича с братом и глубоко личный мотив – самоутверждение. Сколько раз рядом с Константином, с его блестящими способностями, самоуверенностью, решительностью, приходилось Ивану уходить в тень, стушевываться, ощущать свою слабость… Оказалось, что и у него есть своя сила, и он кое-что умеет и понимает.

Помимо полемики с братом приходилось Ивану Сергеевичу вести и постоянный спор с самим собою, причем по самому главному жизненному вопросу. Речь шла уже не о характере служебной деятельности, но о том, нужно ли и полезно ли ему служить вообще. Правильную ли дорогу он выбрал в жизни или неверную, не свою.

Едва кончив училище, Иван Аксаков написал мистерию «Жизнь чиновника», открывающуюся следующей по-гамлетовски поставленной дилеммой: «Служить? иль не служить? да, вот вопрос! Как сильно он мою тревожит душу!»

Герой мистерии решает «служить», он проходит весь путь чиновника, но в конце его поприща некий «таинственный голос» открывает умирающему, что он «к иному был назначен» и не угадал своего жребия:

Помню я: живое чувство,
И науки, и искусства,
Бескорыстная любовь
Волновали сильно кровь!

Это голос самого Ивана Сергеевича, пытающегося проникнуть в тайну своей собственной судьбы и своего призвания. Он писал стихи, мечтал о поэтической деятельности, но сомневался, есть ли у него талант. Повторять других, в том числе и Константина, который печатался более или менее постоянно и завоевал некоторое признание как поэт, Иван Сергеевич не хотел, а в свою художническую оригинальность до конца не верил.

Стихотворения Ивана Сергеевича нравились домашним; одно из них – «Христофор Колумб с приятелями» – появилось в печати («Москвитянин», 1845, № 2), став его литературным дебютом. Это не освободило автора от сомнений и колебаний. «Сколько толпится в голове у меня мыслей, которые просятся в стихи, жаждут облечься роскошной, соответственной формой, но мало таланта дал мне Бог, коротки силы…»

В иную злую минуту душевные муки становились нестерпимыми: Иван Сергеевич видит в себе лишь «дрянность» и «ничтожество», не чувствует «ни к чему призвания», хотя понимает, что «эти минуты сменятся другими, которые опять уступят им место».

Так и боролись в нем «чиновник» и «поэт». В поэтическом творчестве искал он успокоения от тягостности и бесплодности чиновничьей службы, а грудой обязанностей и дел старался заглушить сомнения в своем художническом таланте.

Жизнь он вел уединенную и строгую. Считал себя некрасивым и неинтересным; знал, что полнеет, что очки его не украшают; в письме родителям упоминал, что у него уже «образовалось два подбородка и даже проектируется фасад третьего».

Говорить красно и увлекательно тоже не умел. О том, чем постоянно заняты мысли, рассказывать никому не хотелось. «Моя внутренняя жизнь, духовная деятельность в совершенном противоречии с вялою физикою, тяжелым и неповоротливым языком». Иное дело письма – здесь ничего его не сковывало. «На бумаге я и откровеннее и разговорчивее, не затрудняюсь в словах, не чувствую беспрестанно смущающего меня недостатка моего произношения». Читатели писем Ивана Аксакова, его домашние, замечали большее – подлинный литературный талант, удивительное умение пластично и полно выражать любую мысль, любое переживание.