Гнезда русской культуры (кружок и семья)

«Эх, глуп ты еще и молод, – говорил чумак этому мужику, – вот послушай, что я тебе расскажу. Отец женил меня, когда мне было еще лет двадцать, отделил и дал пару волов, и за женою взял я в приданое корову. Только плуга у меня своего не было; я орал свою землю чужим плугом и за это должен был работать на хозяина плуга. Тяжело было мне… Я жил расчетливо и на другой день купил себе собственный плуг, а потом и другие нужные для оранья снаряды. Становился я зажиточнее; корова дала мне еще пару телят… Так посмотри же теперь, сколько у меня во дворе, в моем хозяйстве было животных, всяких скотин, прибыльных моему дому… Вот так-то и Бог. Бог хозяин мудрый, вечный. Его хозяйство, весь мир – для него меньше моего дворика. Коли у хорошего хозяина во дворе все нужные и полезные твари, так и он хозяин не плохой, не стал бы держать тех, кого не нужно. И у него все народы, что мои домашние животные. А? Подумай? Верно уж Богу нужны в его хозяйстве также и жиды, и немцы, и русские!..»

Везде, где бывал Аксаков, его встречали как столичного чиновника – с тайной боязнью, с явным почтением, со всегдашней готовностью услужить и подольститься. Ивану Сергеевичу все это знакомо и ненавистно со времен астраханской ревизии; он рад бы спрятаться, уйти в тень, да трудно укрыться от взгляда окружающих тому, кого принимают за «уполномоченную особу».

В Кишиневе Ивана Сергеевича пригласили на предновогодний бал, устроенный в Благородном собрании. Было много миловидных барышень – в голубом, розовом, зеленом, белом – и «ни одной красавицы». Внимание Аксакова привлекла одна гречанка, необыкновенно красивая, но, как оказалось при более внимательном взгляде, с чересчур большим носом… Иван Сергеевич потолкался меж веселящихся и танцующих с час-полтора да и отправился домой, пожелав про себя барышням «поскорее вытанцовать себе мужей».

Будущее представляется Аксакову поприщем постоянного труда и борьбы. Тут не до счастья, не до упований, не до интимных движений души… «Я давно отослал к черту все нежные требования сердца и сохранил их в своей памяти только для мира искусства». Говоря о «мире искусства», Иван Сергеевич подразумевал свои поэтические занятия, которым трепетно и благоговейно продолжал посвящать часы, свободные от службы, деловых поездок и разговоров. В нем теперь вынашивалась и зрела поэма «Бродяга», которая, как надеялся Аксаков, станет лучшим и совершеннейшим его созданием, превзойдет и «Жизнь чиновника», и «Марию Египетскую»…

Новое произведение хорошо обдумывалось, «спело» посреди дел и занятий, в постоянной смене пристанища и ночлега, ведь и сюжет его разматывался подобно нескончаемой дорожной ленте, да и герой был сродни автору – скиталец, непоседа, путник, не засиживающийся на одном месте, вечно устремленный к новому, неизвестному.

Нет, конечно, не сам автор, Иван Сергеевич Аксаков, чиновник по особым поручениям, выходец из родовитой дворянской семьи, представляющей цвет русской интеллигенции, а другой – «крестьянский сын Матвеев Алексей», удалой молодец, изливающий душу в песнях «про дальнюю степь, незнакомое море, про Волгу – раздолье, бурлацкий привал…». Но у автора к герою была такая мера сочувствия, понимания и сопереживания, будто это был не человек, стоящий на совсем другой, низшей ступени социальной лестницы, а его товарищ и брат.

В один прекрасный день покидает Алешка родную деревню, материнскую могилу, отца, любимую девушку Парашу, в которой ему навсегда отказано по причине его бедности, и устремляется в дальний путь.

Куда ж идти? Туда ль, где солнце всходит?
Туда ль бежать, куда оно заходит?
Перед собой, с краев и позади,
Везде простор, куда ни погляди…
Хоть сторона и не совсем знакома,
Все Русь да Русь, везде ты будешь дома!

Везде да не везде… Гонит Алексея тоска с места на место, открывает ему одну за другой мрачные и страшные стороны жизни. Кабак, городские лачуги и притоны…

На каменоломне Алешка встречает десятки себе подобных, странников и бродяг, и оказалось, что далеко не только мечта о раздолье привела их сюда: один бежал от произвола начальства, другой – от разлада и несогласия в родном околотке, от «безладицы», а третий – от всегдашней неизбывной нужды.

Ведь дома что? Кто подати заплатит?
Семью корми; дочь замуж снаряжай;
А там глядишь –  везде неурожай…

Так говорит пришелец из Дорогобужа, «в рубашке белой, шапке белорусской, худой, больной, безвременный старик», предвосхищающий одного из персонажей «Железной дороги» Некрасова:

Видишь, стоит, изможден лихорадкою,
Высокорослый, больной белорус…