Гнезда русской культуры (кружок и семья)

В письмах из Ярославля Иван Аксаков продолжает полемику с Константином, ставя ему в вину незнание реальной жизни, априорность некоторых суждений и выводов. Ценя в Константине глубину и последовательность мысли, честность исканий, он мечтает привить ему чувство реальности. И сознает, что это трудно, почти невозможно: упрям и несговорчив его брат.

В марте 1850 года Константин, который в течение двенадцати лет, прошедших после заграничного путешествия, неохотно покидал родной дом, решил навестить брата в Ярославле. Иван Сергеевич обрадовался: наконец-то этот человек «лицом к лицу встретится с действительностью». Но у Константина была особенность: смотреть на факты и не видеть их, вернее, подчинять их своим взглядам, что влекло к постоянным спорам.

Присутствовавшего при этих спорах Бороздина поразила внешность Константина Сергеевича – суровая и печальная. «Константин производил впечатление монашеское, да он и был непостриженным монахом в действительности».

Погостив около недели, Константин отправился домой в Москву, оставив у Ивана Аксакова сложное, мучительно тягостное чувство. Он и безмерно уважал брата, преклонялся перед ним, и жалел его. Он понимал, как тяжело и одиноко Константину после отказа Свербеевой.

В январе 1851 года Иван Аксаков получил известие, что у Григория Сергеевича родился второй ребенок. Сына назвали Константином, конечно, в честь Константина Сергеевича… «Воображаю, как Константин радуется этому продолжению рода. Поздравляю вас всех от души с этою общею нашею радостью, с этим семейным событием!» – писал Иван Сергеевич.

Изредка приходили в Ярославль письма из Калуги от Александры Осиповны. Иван Сергеевич аккуратно отвечал. Былая обида сгладилась, отношения их сделались ровными и светски-уважительными.

В одном из писем Смирнова просила Ивана Сергеевича передать привет всем Аксаковым и выражала «любовь ко всем» им «как к семейству, как к целому».

В свою очередь эти слова были ответом на письмо Ивана Сергеевича, который, по его выражению, составил «маленький панегирик своей семье, описывая ее независимость, самостоятельность, своеобычливость, презрение к внешности и некоторую гордость». «Оканчивая описание, я говорю ей: ну, посудите же сами, как трудно нам жениться: где найти девушку, которая ни умом, ни чувством, ни образованием не нарушила бы гармонии этого хора, не внесла бы в него диссонанса, не испортила бы мне моих семейных отношений, которые для меня важнее жены».

Как мы уже убедились, по характеру Иван Сергеевич был замечательно сильным человеком, все его поступки и дела строго согласовывались с нравственными убеждениями и душевными потребностями. Но это не освобождало его от постоянной внутренней борьбы, которая парадоксальным образом сама стала основой психологической цельности. В этом свете по-новому видится нам конфликт «службы» и «поэзии»: конечно, для художественной деятельности Аксакова было бы полезнее, если бы он сосредоточился только на «поэзии», однако сделать он этого не мог отнюдь не только, как ему порою казалось, по слабости таланта, но и в силу непреодолимой потребности в практическом деле. «Поэзия одна неспособна удовлетворить меня и наполнить мое время; в службе я все же могу найти возможность быть полезным, хоть совершенно случайно…»

Оговорка насчет «случайности» пользы свидетельствует о том, что линия раскола проходила и через служебную деятельность Ивана Сергеевича и что он это прекрасно сознавал. В самом деле, в радикальную пользу государственной службы Аксаков давно уже не верил. Мысль о должностном продвижении, о карьере ему была абсолютно чужда (наметившуюся было возможность получения вице-губернаторского места в Калуге Аксаков решительно отклонил). Оставалась только частная польза, сознание, что где-то он может постоять за справедливость, кому-то помочь, кого-то наказать. Оставался «долгий труд», «подвиг червяка», как выразился Иван Сергеевич в написанном в Ярославле стихотворении «Усталых сил я долго не жалел». Однако «подвиг червяка» хотя и оставлял надежду на более значительный результат («долбит и капля камень»), но отодвигал ее на необозримо далекое расстояние, а это неизбежно порождало приступы неверия и тяжелой тоски.

Иван Аксаков старался сохранить верность основным положениям славянофильства и в то же время, подвергая их неумолимо строгой проверке, постоянно обнаруживал их уязвимые места. Высказывалось мнение, что к 1848 году, ко времени жизни в Ярославле, Иван Аксаков окончательно самоопределился. Едва ли это так. Не прошло и двух лет, как он признался, что к убеждениям Константина (то есть славянофильским убеждениям) относится «как не вполне верующий человек», который носит на шее крест более по привычке, чем по убеждению.