Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Выехав из Генуи, проехали миль 40 и очутились в небольшом городке Нови, знаменитом тем, что когда-то Суворов одержал здесь одну из своих побед. Решили в этом городке остановиться.

Вечером 24 июня Станкевич чувствовал себя хорошо, был весел, шутил. Легли спать рано, чтобы на следующий день засветло продолжить путь.

Но когда Ефремов утром пришел будить друга, он нашел его мертвым. Станкевич умер ночью – не умер, а «тихо уснул». «Следы страдания изгладились, и на бледном лице осталась только немного грустная улыбка, – рассказывал потом Ефремов. – Его открытые глаза никак не допускали думать, что он умер – он глубоко задумался, неподвижно устремив их на один предмет».

В течение многих часов убитая горем Варвара оставалась у тела любимого. Говорить ни с кем она не могла, только бумаге доверяла свои переживания.

26 июня вечером, на следующий день после того, как не стало Станкевича, она записала: «Я остаюсь одинокой в огромном Божием мире… О, брат, брат, как ты мог оставить сестру!.. О, я еще вижу ее, твою милую улыбку, которая так глубоко проникала в мое сердце… Брат мой, ты меня любил – и только теперь я должна была это узнать. Зачем ты об этом молчал? Ты знал ведь сестру, знал сомнения, которые нагромоздила в ее сердце тяжелая жизнь, – ты знал все это!.. Зовешь ли ты из своей дали сестру? – „Возлюбленная!” – Да, позволь мне удержать это имя – я никогда не получала его в жизни… а счастье было так близко! – так возможно! – и разлетелось в прах…».

На следующий день, 27 июня, Варвара записала: «Когда я говорю „я” – тогда я сознаю себя, я становлюсь известной себе. Через обратное впадение в общее я должна это сознание самой себя утратить – моя индивидуальность исчезает – и я уже не я – остается лишь общее… Таким образом я ничто! Так вот что такое смерть? Это мало утешительно».

Глава четырнадцатая «Пусть скажут лучше…»

Мы уже говорили о том, как от одного к другому шла траурная эстафета. Проследим ее путь подробнее.

Свидетель всего случившегося Ефремов написал несколько писем. Одну записку, очень краткую, он адресовал Тургеневу, едва оправившись от похорон – Станкевича временно похоронили в Генуе – и приготовляясь к хлопотам для перевоза его тела в Россию. Записка была послана в Берлин, куда переехал Тургенев из Италии и где в это время многие – не только русские – с нетерпением ждали известий из Италии. Пришедшее сообщение их глубоко опечалило. Рассказывают, что профессор Вердер расплакался, а потом написал в память любимого ученика стихотворение «Der Tod» («Смерть»).

Другое письмо, более пространное, Ефремов отправил уже по приезде в Берлин. Письмо было адресовано в Петербург Белинскому.

Но и в этом письме Ефремов сообщает самое главное, опускает подробности. «Зная твою любовь к Станкевичу, – говорит он Белинскому, – я обязан бы был сообщить их тебе, но на этот раз ты простишь меня… Я не могу много писать об нем – еще слишком свежа рана, и здесь в Берлине, на каждом шагу, новые грустные воспоминания».

Белинский получил письмо Ефремова в августе. В первую минуту не поверилось. Не может быть, чтобы смерть посмела посягнуть на такого человека. Но потом, когда случившееся осозналось во всей своей непреложности, в памяти встало значение всего пережитого, всего испытанного за восемь лет дружбы со Станкевичем. Ведь это все было, это все факт жизни, факт реальности. «О, если бы ты знал, Ефремов, как я завидую тебе: ты жил с ним целый год, ты присутствовал при его последних минутах, ты навсегда сохранишь живую память его просиявшего по смерти лица». И Белинский просит друга сообщить ему все, «до малейшей подробности», просит вернуть ему все его письма, посланные Станкевичу: «Для меня священна собственная моя строка, которую читали его глаза».

Раньше центром кружка была живая личность Станкевича, теперь «общим достоянием» стала память о нем. Белинский хочет верить: «Чувство общей великой утраты, общего сиротства, должно еще более сблизить и сроднить нас друг с другом».

Белинский думает о Варваре, просит о ней заботиться, беречь ее: «Она принадлежит к тем явлениям, которым смерть больше всех грозит, она то же, что он…» – то есть тоже человек незащищенный, трепетно-открытый, отдающийся переживаниям всем своим существом.

«Боже мой! сколько перемен в такое малое время! Ефремов, помнишь ли осень 1836 года – еще нет и полных четырех лет, а между тем…» Белинский подразумевает первую совместную поездку в Прямухино, золотую пору кипения страстей, споров, зарождения первых чувств… Все это было не далее как вчера, а «между тем» уже нет Любы и вот теперь – Станкевича, оставшегося, как и Люба, навсегда двадцатисемилетним.

Еще до упомянутого письма Белинскому, из Берлина же, Тургенев сообщил обо всем Грановскому (писал ему также и Ефремов).

Грановский взял на себя одну из самых трудных обязанностей – сообщить обо всем ближайшему другу Станкевича Неверову. «Не знаю, как и писать к тебе, милый Януарий!.. Станкевича нашего нет более в живых… Теперь все еще не верю в возможность потери. Только иногда сжимается сердце…»