Гнездо

Но сказать ей «не тужься» было все равно что сказать «не дыши». Само ее тело тужилось, отказывалось не тужиться. Она потянулась, лежа на полу, и стащила с дивана кашемировое одеяло. С улицы доносилась сирена, но для «Скорой» было слишком рано, и Стефани понимала, что никуда она не едет. Она попыталась вспомнить, учили ли ее тому, что надо делать, когда ребенок выйдет. Ей придется резать пуповину? О господи. А послед? Что ей, твою мать, делать! Схватки шли сплошь, одна за другой; непрекращающееся цунами давления, не продохнуть; каждую секунду ей казалось, что все органы пытаются покинуть ее тело в едином дружном порыве. Она задрала свою юбку для беременных, умудрилась стащить трусы и положила рядом с собой на пол кашемировое одеяло.

«У ребенка должно быть все самое лучшее», – подумала она, надеясь, что потом вспомнит, что была достаточно адекватна для шуток.

Она пыталась справиться с потребностью тужиться, но понимала, что уже проиграла. Ее тело делало то, что считало нужным, и было совершенно ясно, что ее задача – подчиниться. Томми спустился и сгрузил возле ее головы кучу вещей, а теперь мыл руки на кухне. По крайней мере, она так думала. Она потеряла счет схваткам. Потеряла счет времени. Ей показалось, что она чувствует, как что-то выходит, но разве так могло быть на самом деле? Не могло, нет. Она вспомнила, что надо пытаться дышать коротко и резко – ха, ха, ха. Бесполезно. Она сунула руку между ног и нащупала голову своей дочери, скользкую и мокрую, шероховатую от волос. Ее дочка спешила.

– Томми! – завопила она в сторону кухни. – Она выходит!

Ее дочь прибыла.

Глава сорок пятая

Трех вещей в этой жизни Пол Андервуд тщательно избегал: пляжей, плавсредств и так называемой уличной еды. Он искренне не любил пляжи, ему не нравились ни песок, ни жгучее солнце, ни долетавший временами гнилостный запашок морских обитателей, ни хваткие усоногие, цеплявшиеся за скрученную бурую, инопланетную, покрытую мурашками водоросль. Определенные исключения он был готов сделать. В прохладный пасмурный день, желательно зимой и лучше при ветре с берега, его можно было убедить прогуляться вдоль моря – ради настроения, если, допустим, в конце предполагалось вознаграждение в виде миски чаудера или ведерка моллюсков на пару. Но при других обстоятельствах? Спасибо большое, но спасибо, нет. Он так и не научился плавать и цепенел при виде любых морских судов, от каяков до круизных лайнеров. (Водить он тоже не научился, так что перспектива оказаться на корабле с застопорившимся двигателем тревожила не меньше.) А в уличной еде была неприемлема и отвратительна сама концепция: сальная тележка сомнительной санитарии, картонные тарелки, терявшие прочность раньше, чем успеваешь доесть, необходимость есть стоя, заляпывая руки или брюки, и как обращаться с напитком, не говоря уже о приборах и салфетке? Пол не одобрял даже ужинов на открытом воздухе – в чем смысл, если поблизости есть совершенно замечательное помещение без насекомых и с кондиционером? Уличная еда – все равно что ужин на веранде минус приятные излишества вроде стола и стула. Другими словами, минус цивилизация.

В силу этого неудобства, которые переживал Пол, стоя на слегка покачивающемся дебаркадере под безжалостным карибским солнцем в ожидании парома и поедая вяленую курицу с жареным плантаном, поданную из фургончика, в ошарашивающей близости от дизельного выхлопа пришвартованного рядом парома, были безмерны. Безмерны и, кажется, тошнотворны.

Было ли у него утешение? Беа. Она сидела на скамейке на другом конце дебаркадера, склонившись к тарелке и ненадолго скрывшись под широкополой соломенной шляпой, которую Пол купил ей, едва они прибыли из аэропорта на паромный причал десять дней назад. Пусть по меркам Беа их поездка и была неудачной (она не нашла Лео), для Пола она прошла исключительно хорошо. Настроение Беа странным – но, возможно, предсказуемым – образом улучшалось с каждым днем. Отчасти дело было в обстановке, в том, что Нью-Йорк остался далеко, Пламы тоже. Она об этом не заговаривала – просто не желала говорить о том, что Лео не находился, – но то, что ее настойчивость слабеет, было для Пола очевидно. У нее, казалось, с каждым днем все больше разглаживался лоб. Расправлялись плечи. И она перестала грызть щеку.

Все были убеждены, что эти поиски – дурацкая затея. Что ж, если Пол в таком случае выходил помощником дурака, так тому и быть. Он с готовностью вызвался сопровождать Беа, когда она призналась, как нервничает из-за того, что едет одна, и сделал это не просто ради возможности побыть в ее обществе или предложить поддержку в непростом предприятии: он хотел помочь ей противостоять Лео, если тот и правда найдется. Пол был бы счастлив противостоять Лео.