Год благодати

– Хочешь, я открою окно? – спрашивает Майкл, кладя теплую руку на мою поясницу.

Я киваю.

Он открывает окно, и, когда меня обдает морозный воздух, я переношусь в тот вечер, когда оказалась на льду озера и передо мной предстал Райкер. Меня захлестывает новая волна боли, но на этот раз уже не физической, а душевной. Я пытаюсь встать, чтобы видеть снег ближе, но, когда слезаю с кровати, Майкл, запинаясь, шепчет:

– Тирни… у тебя идет кровь.

Не отрывая глаз от снегопада, я говорю:

– Я знаю.

Он выбегает из спальни, крича служанкам, чтобы те привели повитуху, а я думаю: может быть, это знамение? Этот снег, посланный Евой в самом конце зимы. Но что она пытается мне сказать?

На меня снова накатывает боль, и я чувствую, как подгибаются ноги.

В комнату вбегает Майкл, таща за собой повитуху. Вид у нее полусонный, но, когда она видит, в каком я состоянии, с нее сразу же слетает весь сон.

– Милое дитя, – говорит она, прижав ладонь к моему лбу. Я вся в поту и горю, но все равно пытаюсь улыбнуться. Меня накрывает еще одна волна боли, и я кричу.

Повитуха помогает мне дойти до кровати, и я вижу, как мой живот ходит ходуном в свете ламп. Маленькие коленки и локотки пихают меня, стремясь поскорее выбраться наружу.

– Мне нужны полотенца, горячая вода, лед и йод, – рявкает повитуха, обращаясь к Майклу. – Прямо сейчас.

– В чем дело? – задыхаясь, выдавливаю из себя я. – С ребенком что-то не так?

Майкл выбегает, крича на служанок, а я задаю повитухе один вопрос за другим, но она не обращает на меня внимания и только молча достает из заплечной сумы нужные инструменты. Это напоминает мне о Райкере, о его наборе для убийств.

Снизу доносится топот. Повитуха подкладывает мне под спину подушки. И даже это причиняет мне адскую боль. Приходится прикусить тряпку, чтобы не кричать.

Я слышу громкие шаги, и в спальню врываются матушка и две мои старшие сестры. Кларе и Пенни нельзя присутствовать при родах, пока у них не начнутся месячные.

Они окружают меня, а из коридора слышится голос отца, пытающегося успокоить Майкла.

– Все будет хорошо. Тирни сильна, как бык. Она сможет это сделать.

Матушка прижимает к моему лбу тряпицу, смоченную прохладной водой.

– Мне страшно, – произношу я.

Ее лицо искажено тревогой.

– Frykt ikke for min kjaerlighet er evig.

– He бойся, ибо моя любовь вечна, – шепчу я. И на глаза мои снова наворачиваются слезы. Я вспоминаю, как лежала рядом с ней вскоре после рождения Пенни и в комнате пахло кровью и фрезиями. У матушки тогда был сильный жар, и по лицу отца я поняла, что, возможно, сейчас вижу ее в последний раз. Когда я прижалась к ее горячему мягкому телу, уткнувшись носом в пахнущую потом полотняную сорочку, она сказала мне, что я должна быть сильной. И перенесла мою руку к своему сердцу.

– Внутри каждой из нас есть место, до которого им никогда не добраться, которого они не видят. Огонь, горящий в тебе, горит во всех нас.

В тот вечер я убежала в лес и спряталась в высокой траве. Спряталась от своих страхов.

Всех нас гложет страх перед старостью и страх не родить мужьям сыновей. Страхи, о которых женщины не говорят вслух. Я видела, как из их тел наружу просачиваются боль и злость, заставляющие накидываться на таких же, как они сами. Видела, как они завидуют собственным дочерям. Как завидуют ветру, который свободен. Я думаю, если нас разрезать, внутри окажется бесконечный лабиринт со множеством поворотов, перегороженных плотинами и заканчивающихся тупиками. Сердце, внутри которого стоят такие высокие стены, не может биться свободно. Но сейчас, в окружении матушки и сестер, я понимаю, что мы представляем собой нечто куда большее… даже в наших маленьких жестах скрыт целый мир.

Когда матушка отодвигается, чтобы помочь повитухе, справа и слева от меня встают Джун и Айви.

– Мы здесь, – говорит Джун, беря меня за руку.

– Нет ничего страшного в том, чтобы кричать, – замечает Айви. – Когда я рожала Эгнес, то вопила как резаная. Роды – это единственное время, когда нам разрешают кричать, так что воспользуйся этим.

– Айви, – шепчет Джун, но я вижу, что она улыбается. – Мы могли бы покричать вместе… если хочешь, – добавляет Джун.

Я киваю и растерянно улыбаюсь, сжимая их руки.

Повитуха ощупывает мой живот и качает головой.

– Ребенок лежит неправильно. Мне придется повернуть его.

Сестры еще крепче сжимают мои ладони. Мы все слышали рассказы о таких вещах. Роды – дело опасное, даже когда все протекает нормально, но дети редко рождаются благополучно, если они лежат в утробе ножками вперед.

– Приготовься, – говорит повитуха, одной рукой обхватив мой живот, а другой залезши мне между ног.

Вначале я чувствую режущую боль, но она быстро становится глубокой и тупой. С моих губ срывается стон, и я тужусь.

– Не тужься, – приказывает повитуха.