Год благодати

Я встаю на четвереньки и засовываю руку под кровать, чтобы достать то, что загнала туда ногой. Это стеклянная банка. Я поднимаю ее, и меня пробирает дрожь.

– Я пытаюсь с тобой поговорить… пожалуйста, выслушай ме…

– Погоди. Это и есть водяной дурман, о котором говорил Андерс?

– Ты нашла его, – радуется Райкер, протянув руку к банке.

– А ты уверен, что это и есть водяной дурман? – Я отдергиваю банку и заставляю его посмотреть мне в глаза.

– Еще бы, – отвечает он, явно оторопев от моего напора. – Это понятно по его ярко-зеленому цвету и по тому, как…

– А как оно действует?

– Сам я никогда не пробовал дурмана, но в северных лесах гадатели употребляют его, чтобы предсказывать будущее.

Достаточно капнуть одну каплю на язык, и у тебя начнутся видения. Говорят, оно дает человеку доступ в мир духов, обитающих как наверху, так и внизу.

– А что бывает, если употреблять его долгое время… например, каждый день?

– Тогда человек сходит с ума.

Я прижимаю руку ко рту, пытаясь подавить судорожный вздох, но он все равно вырывается наружу.

– Так вот чем вызвано наше безумие. Ты не понимаешь, да? – Я вцепляюсь в Райкера; руки мои дрожат. – Вот что происходит с девушками, сосланными сюда. Я знала, что что-то тут нечисто… либо с водой… либо с пищей… но оказывается, все дело в водорослях… из колодца. Все пьют колодезную воду. Когда я жила в становье, то тоже ее пила. И у меня порой кружилась голова и казалось, будто по мне ползают насекомые, которых на самом деле там не было. Но после того, как меня изгнали в лес и я начала пить воду из источника, мне стало лучше. Мое сознание прояснилось. – На глаза наворачиваются слезы. – Это не волшебство… а яд.

Я нервно хожу взад и вперед.

– Они должны об этом узнать. И не только они – об этом должны узнать все.

Райкер качает головой.

– Это бы ничего не изменило.

– Как ты можешь так говорить? Это изменит все. Девушки перестанут сходить с ума… перестанут вести себя, как дикие звери. И, быть может, году благодати придет конец.

– Речь идет о проклятье. О волшебстве. Даже если кто-то нам и поверит, это ничего не изменит. Пока ваша плоть в цене, будут существовать и беззаконники, и год благодати.

– Но должно же быть хоть что-то… что мы могли бы предпринять.

– Мы можем уйти, – говорит он, вытирая слезы с моих щек. – В прошлом году один траппер, промышляющий в северных лесах, принес нам весть от семьи, которую мы знали. Так вот, они ушли за горы, пересекли равнины и теперь живут в поселении, где мужчины и женщины равны. Там, где женщины свободны.

Я пытаюсь хотя бы представить себе такое, и все мое существо хочет сказать «да» и сбежать вместе с ним, но меня вдруг захлестывает ужасное чувство:

– Но как же наши семьи…

– О моей семье позаботится Андерс. Они получат причитающуюся ему плату, и как только мы устроимся на новом месте…

– А как насчет моей семьи? Если я пропаду без вести и никто не будет знать, что произошло с моим телом, сестер изгонят из округа, отправят в предместье.

– Если Майкл хотя бы наполовину таков, как ты о нем говоришь, он никогда этого не допустит.

Когда он упоминает Майкла, меня охватывает злость.

– Давай не будем вмешивать сюда Майкла.

– Даже если бы их и изгнали в предместье, моя мать дала бы им приют.

– Но не придется ли сестрам тогда…

– Только после того, как у них начнутся месячные, – буднично говорит он.

– А когда они начнутся? – От осознания того, чем пришлось бы заниматься Кларе и Пенни, мне становится нехорошо.

– Как только мы устроимся, мы возьмем их к себе.

– А если мы никогда не устроимся? – спрашиваю я, но речь на самом деле идет не о том, чтобы устроиться где-то на новом месте, а о том, чтобы остаться в живых, и мне хочется сказать это прямо, поэтому я и формулирую вопрос по-другому:

– Что, если нам не удастся выжить? Что в этом случае ждет их?

– Мы выживем… но почему мои сестры могут работать в предместье, а твои нет? – ошарашенно спрашивает он.

– Я не говорю так… – начинаю я, совершенно выбитая из колеи. – Но когда думаю, как моим сестрам придется принимать у себя мужчин округа, кого-то вроде Томми Пирсона или любого другого мужчину из тех, что в церкви гладили их по голове или смотрели, как они поют в хоре, мне становится тошно.

– Когда я нашел тебя на льду, ты была готова покончить с собой, лишь бы не отдавать свою жизнь беззаконии – ку. В этом случае никто бы не узнал, что сталось с твоим телом, и твоих сестер все равно бы изгнали в предместье. Почему же ты колеблешься теперь?

– Я была не в себе. – Я невольно повышаю голос. – Ты же видел меня в ту ночь… я умирала.

Он притягивает меня к себе, прижимает свой лоб к моему и тяжело выдыхает.

– Прости. Это было нечестно.

Близость Райкера, тепло его тела действуют на меня, словно успокаивающий бальзам.

– Ты мне веришь? – спрашивает он.

– Да, – не раздумывая, отвечаю я.

– Тогда поверь, что мы сможем это сделать, – говорит он. – У нас есть время на то, чтобы что-то придумать. Знай – я сумею отыскать выход. Для всех нас.

– Почему ты хочешь это сделать? – Я всматриваюсь в его лицо.